– Мне жаль.

Я взглянул на огромный, выше меня, ворох ткани. Прошлая неделя была полна откровений. Оказывается, методистская церковь на Мейн-стрит уже двадцать лет показывала рождественскую пьесу, а я все испортил за одну минуту.

– Все еще жду, когда меня ударит молнией.

– Перестань оглядываться. Я не для того это сказала, чтобы ты чувствовал себя виноватым. – Грэйси на секунду дотронулась до моего колена, а потом отстранилась и сунула руку в карман халата. – Если уж мой отец тебя простил, то Бог-то точно.

Я уставился на свое колено.

– Если бы мы с Богом говорили о прощении, то я бы просидел в исповедальне до конца жизни.

Она улыбнулась.

– У методистов нет исповедален.

– Твой отец помог мне не попасть в тюрьму, – ляпнул я. – В тюрьму. На Рождество.

Как же неловко.

– Это же хорошо, верно? Не знаю, посещает ли Санта несовершеннолетних преступников?

Она должна быть в бешенстве, а ее сочувствие делало меня совершенно беспомощным, как будто я вице-президент.

Грэйси Робинсон была просто хорошая.

Ее репутация – полная противоположность моей. Капитан патруля безопасности в начальной школе, представитель школьного совета в средней школе, а совсем недавно Грэйси стала королевой выпускного бала. Сейчас она один из кандидатов на чтение выпускной речи от нашего старшего класса. У нее всегда найдется запасной карандаш, и он всегда остро заточен. Такие девочки, как она, и такие парни, как я, обычно не общаются. Кроме тех случаев, когда над головой висит решение суда.

– Так жаль, что мы не успели починить сарай, – сказала она. – Мы пытались.

Я почувствовал укол стыда, где-то под левым ребром. Возможно, я бы смог работать в каком-нибудь обществе самобичевания. Но сомневаюсь, что это помогло бы. Я указал на флаг конфедератов и мини-пушку, которую задвинули в угол.

– Как именно вы оказались… здесь?

Я не сказал на шоу «Ребел Йилл», потому что меня передергивает от того, что Гражданская война может быть поводом для развлечения.

Грэйси скривила губы.

– Мы оказались тут благодаря Ричарду Барону.

Отцу Шелби.

– Шоу принадлежит ему, – проговорила она, не глядя мне в глаза.

Точно. А еще он купил своему сыну мини-купер.

Она продолжила:

– Когда стало понятно, что мы не успеваем, он предложил нам выступать здесь в течение недели, ведь это единственное достаточно большое здание в округе.

– Да уж.

Тут места, как на стадионе, и громадная земляная арена.

– Все равно было тяжело добиться, чтобы нам выделили тут место. – Она покачала головой. – Но, мне кажется, ты об этом знаешь.

Список моих общественных работ был переполнен. Я делал все – от переноски остатков реквизита, который я не сжег, до помощи рабочим сцены. Трудно было разобраться, что тут кому принадлежит. Приходилось пробираться через мешанину из реликвий конфедератов, громадных свитков и пастушьих посохов. И я все еще не знаю, кому принадлежат трубы – горнистам Гражданской войны или небесному воинству.

– Удивительно, что твой отец все не отменил, – заметил я.

– Так было бы проще всего, но это двадцатая годовщина спектакля. Так много людей ждали этого дня, и отец не смог отказать мистеру Барону, особенно после того, как тот предложил оплатить все необходимые материалы.

Еще один драгоценный камень в корону семьи Барон.

– А почему он это предложил?

– Шелби играет Иосифа.

– Точно.

Как раз в этот момент отец Грэйси выбежал на сцену, держа в руках планшет с зажимом для бумаг и громадную кружку кофе. Он выглядел слишком молодо, чтобы возглавлять общину из пятисот людей. Молод, как мальчик-репортер. Но только не его глаза; они казались намного старше. У Грэйси такие же темные волосы, но глаза не как у отца.

Пастор Робинсон помахал рукой, чтобы привлечь внимание людей, устанавливающих декорации.

– Прошу прощения, но этот конь, когда его заменит осел, должен стоять слева за волхвами, после того как они подойдут к Святому Семейству. Не могли бы вы передвинуть стог сена, чтобы было проще? Ослы не умеют прыгать.

Поскольку я весьма искушен в предсказаниях, то должен был задать очевидный вопрос.

– А что будет, если конь навалит кучу?

И тут, как по заказу, конь поднял хвост и воспользовался своим вечерним конституционным правом.

– Ух ты, – сказала Грэйси.

Кофе пастора Робинсона расплескался, когда он зажал планшет под мышкой. Я ждал, что он заорет и прикажет все убрать, что он бросит планшет или швырнет на землю кружку. Я никогда не видел, чтобы он злился, но именно это произошло бы, если бы кто-то облажался перед моим отцом, когда тот чем-нибудь руководит.

Я услышал реакцию пастора Робинсона раньше, чем увидел ее. И не сразу ее понял, потому что это было нелогично, для меня по крайней мере. Когда он поднял лицо, оно было мокрым от слез.

Конь сделал такое посреди его репетиции, а он смеется.

– Это не то, чего я ожидал, – проговорил я. Юмор не был частым гостем в моем доме, даже когда отец жил с нами. Особенно, когда отец жил с нами.

– Это смешно, поэтому он и смеется. Люди иногда смеются, знаешь ли. – Грэйси сказала это так, будто знала, о чем я думаю. Будто понимала разницу в нашем воспитании.

Пастор Робинсон прижал руку к трясущемуся под рождественским пледом животу. На пальце у него блестело обручальное кольцо. Меня это удивило. Мама Грэйси умерла, когда мы были во втором классе.

– Воун? – Она дотронулась до моей руки. – Ты тоже можешь смеяться.

– Ага.

Я встал и взял совок.

В моей семье над неприятностями не смеялись.

Отец ушел, когда мне было восемь, и мать так никогда и не оправилась от этого. Я пытался убедить себя, что я не виноват в том, что он ушел, но у меня не получалось. В восемь лет я был жутким ребенком, все время попадал в неприятности, и мне всегда было интересно, насколько мое поведение добавляло напряжения в их брак. Я отчетливо понимал, что не нравлюсь отцу, но именно он всегда ходил на родительские собрания и разбирался, когда меня пытались отчислить из школы. Он сделал все, чтобы у меня были еда и деньги, но этим и ограничилось его искупление вины за то, что он нас бросил.

У моей матери был целый вагон таблеток. С их помощью она как-то умудрялась делать так, чтобы у меня были нормальная еда и чистая одежда. Когда ей было плохо, она почти не следила за собой, и уж тем более за мной, а когда становилось лучше, она была как удар молнии – красивая и непредсказуемая. Я очень старался, чтобы ее состояние оставалось для всех тайной, хотя дети вообще-то не обязаны этого делать. Хорошая тема для слезливых баллад, но для меня это было правдой жизни.

Вслед за стыдом появляются секреты, вслед за секретами – ложь, а ложь разрушает все. И в первую очередь – дружбу. Ни один ребенок не захочет объяснять, что его мама не может принести закуски для класса, потому что у нее закончились транквилизаторы, а новых в аптеке пока не выдали. Тебя перестают приглашать на дни рождения, потому что ты не приглашаешь в ответ. Никто не предлагает тебе вступить в спортивную команду, потому что ты не успеваешь зарегистрироваться в срок, а если успеваешь, то постоянно задерживаешь взносы в лигу.

Поэтому ты придумываешь, как сделать что-то такое, что заставит тебя запомнить.

Опустив голову, я сгребал конский предрождественский подарок в ржавую тачку. На своем веку эта тачка повидала много навоза. Колеса скрипели, но крутились хорошо. Деревянные ручки были истертые, но надежные. Я вывалил содержимое в компостную кучу, прислонил тачку к стене и вымыл руки в раковине за кулисами. И подпрыгнул, когда Грэйси скользнула пальцами по моему плечу.

Ей нравились прикосновения. Я этого раньше не замечал.

– Зачем ты это сделал? – спросила она.

– А что, неприятный запах? – Я так сильно дернул бумажные полотенца, что у меня в руке оказалось сразу пятнадцать штук, а рулон сорвался с держателя. – Разве ваши хламиды не волочатся по земле? Кто-то же должен был это сделать…