Сдаваться? А вот накося выкуси. Помирать, так весело, с огоньком, само собой. Жаль только, что дровишек шиш да маленько. Один молоток против этакой дуры-кувалды, килограмм в десять.

Кровь от удара бревном у чуда не успокаивалась. Темнела на и без того темном от дождя брезенте, намотанном по голове медленно идущей смерти. Приложил, что и говорить. Жаль, не полностью. Ему бы контрольный звонок в голову девятью миллиметрами. Да не судьба.

Чудовище дотащилось до столба. Перешагнуло его с громким чавканьем. Морхольд оскалился, готовясь к последнему в его жизни удару. Огромная рука подняла молот в воздух, и вниз полетела грязь, рассыпаясь на крошечные капли.

Чолокян достал из непромокаемого чехла стеганое цветное одеяло и закутался в него. Девочке-жене, тут не соврать, он дал армейский спальник. Хороший, хочешь залезай в него, хочешь расстегни и накройся, как таким же одеялом.

Одноглазый, успокоившись по поводу мальчишки, торчал у лестницы. Караулил. Хотя от кого сторожить в такую чертову ночь? Ну да, ну да. И он, и Багира знали: вряд ли темнота остановит кого-то, кто захотел бы на самом деле добраться до людей в ангаре. Тут и дождя с кислотой окажется мало.

Одноглазый нервничал. Беспокоило само место. И сильно.

Когда-то давно, целых полвека назад, здесь ничего не было. Невысокие сопки, речка Абинка, станица Ахтырская. А конкретно здесь – ложбина между двумя мохнатыми лесистыми буграми и пустота. Редкие подрастающие деревца, трава порой по пояс, заросли давно умершего виноградника.

Потом пришли люди. Со звездами на кокардах и погонах, в серой мышиной форме. И другие, одетые в обычную одежду. Смотрели, вымеряли, спорили, заносили на бумагу. И уехали. А ложбина осталась ждать других. Потому как если приходят болтуны, то жди потом работников.

Землю в ложбине нещадно вскрыли ковшами экскаваторов и лопат. Разровняли, засыпали заново, залили бетоном и асфальтом. Быстро, но крепко, слепили несколько коробок, серых, однотипных. Окружили высокой кирпичной стеной и закрыли входы-выходы сталью ворот и калиток. Подняли вышки, чтобы смотреть за округой.

Ложбина замерла, выжидая. Сопкам вокруг было страшно и одновременно интересно. Они выжидали.

Серые скучные здания заселили. Женщинами. В одинаковых серых робах. Странными женщинами. Больными душой. Женщинами, полными злобы, жестокости и страха перед нормальным миром. Женщин, спрятанных от него не только за стеной с колючей проволокой, но и за решетками. Женщин-заключенных, страдавших психическими расстройствами.

Некоторых закрывали в трехэтажный кирпичный куб, стоящий на отшибе. Некоторые после не выходили. Их выносили.

Ложбина и сопки смотрели, внимали, слушали. Пропитывались темной злостью и отчаянием. Земля, часто напоенная не только слезами, но и кровью, изредка стонала. Ветер, залетавший сюда, старался быстрее выбраться. И, улетая дальше, стряхивал с прозрачных крыльев темный налет горя и гнева.

Потом все пропало. Практически в один день. Хотя в те годы все менялось быстро. Была огромная страна – стало пятнадцать поменьше. Реял алый флаг – подняли бело-сине-красный. Все менялось так быстро, что сопки и ложбина, живущие здесь тысячелетия, только поражались.

Со стороны седых холодных гор все чаще веяло пожаром и кровью. С войной местная земля была знакома. И сейчас, вновь слыша далекие-далекие выстрелы, приготовилась ждать новую кровь. Но дождалась только тех, кто ее проливал.

Ворота обновили, выкрасили зеленой краской. Прилепили несколько красных досок с золотыми буквами и раскоряченным двуглавым орлом. Ветер, залетевший в знакомую ложбину, заинтересовался и ткнулся почитать.

«Войсковая часть 3703» ни о чем ему не сказала. Так же, как черный перевернутый треугольник с белым конем, несущимся по гербу-шеврону. И большие буквы – «66 ОПОН 2 ДОН СКО ВВ». Для ветра Кавказ был просто домом. И он не делил его на северный, южный и прочие.

Ревя двигателями, внутрь красных стен закатывались машины. Боевые и транспортные. Перхая от пыли, пройдя пять километров от станции по самому солнцепеку, заходили колонны совсем мальчишек. Кричали и матерились усатые взрослые мужики, орали и даже сильнее сквернословили молодые и без усов. Колонны выстраивались, отряхивались, муравьями метались между машинами и серыми низкими зданиями. И вот этим, где сейчас не спал одноглазый.

Да, он не мог всего этого видеть. Сам он оказался в первый раз внутри ангара куда как позже. Но и на его долю пришлось сколько-то простого человеческого счастья, ощущаемого ровно тогда, когда вокруг только беда. Хотя он бы лучше еще пару раз прошел то время, чем жить сейчас.

Война, она и есть война. Кто выживет, кто нет, кто-то выиграет, кто-то окажется на самом дне. А сейчас? Беда не просто ударила всех разом, расколов мечты, надежды и планы в хрупкие черепки. Нет. Беда сделала хуже.

Она, наплевав на все и вся, отнеслась к людям как общепитовский повар. Взяла, не глядя, людишек в горсть. Бросила на доску, покромсала немытым острым тесаком. Запихнула в грязный стакан адского блендера и нажала на кнопку. Превратила миллионы и миллиарды судеб в жесть-винегрет. Только вместо растительного масла использовала нечто другое. Слезы и кровь. И, все-таки вспомнив о полученном кулинарном образовании, сдвинула замызганный колпак, подумала-подумала и сыпанула все имеющиеся пряности.

Болезни, голод, злобу, жестокость, ненависть, страх…

Осталось место состраданию? Наверное, если вспоминать о бродяге с его таблетками и странноватом монахе. Да вот только один Чолокян, купивший себе женушку, перебивал все это разом.

Одноглазый вздрогнул, поняв, что провалился в сон. Покосился за спину, где сбившиеся в кучки попутчики уже угомонились. Усталость брала свое. Сон не отогнать, если тело обессилело.

А место ему не нравилось. Тогда, в прошлой жизни, все байки про безумных зэчек казались просто байками. А после Беды одноглазый стал относиться к ним по-другому. Слишком много странного и страшного случилось за два десятка лет. Впору поверить, что не все так просто.

Да и кто знает? Может, они все на самом деле давно умерли, сгорели в горниле термоядерного удара. И вся дрянь вокруг – их личный круг Ада, не более. И они снова и снова будут бродить по нему. Вспоминая былое и живя подобием жизни. Искупление грехов, мать его, никак и не скажешь. Только вот чьи грехи искупает мальчик Сережа, уснувший, но так и продолжавший клокотать воспаленными бронхами?

Одноглазый провел рукой по перилам лестницы. Полвека назад ее сварили и замуровали в кирпич. Сколько таких прикосновений она знала? Тысячи?

Металл с остатками краски холодил. Холодил нехорошо, холодил тоскливо и мерзко. Трещала бочка внизу, освещая, вот чудо, даже улегшихся лошадей. Скотина тоже уморилась по полной, спала даже не стоя. Лошади нервничали, фыркали во сне. Это пугало больше. Этих не проведешь, эти плохое чуют, куда там людям. И одноглазый помнил, как не хотели заходить в ворота его бывшей части лошадки.

Списали на испуг из-за найденного и расклеванного птицами пса у самого ангара. Мало ли, могла и целая стая забежать и скрыться. А этих-то боялись и люди. Возможно и такое. Только одноглазый, заходя внутрь кирпичной коробки привычно, как и больше двадцати лет назад, покосился направо.

На одиноко стоящее здание вроде как бывшего изолятора. На его черные оскалившиеся дыры от окон. На беспроглядный мрак, еле заметный через стену дождя. И вздрогнул, по старой памяти.

Самарская обл., город Отрадный

(координаты: 53°22′00″ с. ш. 51°21′00″ в. д.),

2033 год от РХ