Однако же, субъективное чувство превратилось бы в произвол, в каприз, в какую-то химерическую мечту, если бы оно было

только личным чувством, – и если бы за ним не стояло никакого положительного содержания. Конечно, это не так с национальным чувством. Оно, во-первых, не личное, а коллективное, и вырабатывается процессом долгого общения; а затем и в содержании его отложился материал культуры, нажитой веками совместной жизни. Мы называем этот материал русским, а не великорусским, потому что такова была совместная жизнь различных славянских и неславянских народностей, составивших русскую амальгаму, и так воспринимался этот соединенный результат в течение веков. Уже из далекого от нас двенадцатого века нашей истории, когда еще не было забыто иностранное происхождение самого слова: «русский», донесся до нас скорбный возглас тогдашнего русского патриота-интеллигента, – такой близкий нам как раз теперь возглас: о русская земля, ты уже далеко осталась за холмами («русская земле уже за шеломенем еси»).

Нашу волю – быть и остаться русскими мы, таким образом, основываем на восходящем далеко вглубь истории процессе – на длинном ряде поколений, в котором мы можем проследить выражение этой воли. Правда, вначале эта связь чувствуется слабо, неопределенно, – и часто рвется, мысль о ней едва теплится на верхах тогдашнего общества. Когда, например, в завещании Симеона Гордого (1363) мы читаем пожелание, «чтобы не престала память родителей наших и наша, – и свеча бы не угасла», мы усматриваем в этих трогательных словах первый проблеск сознания преемственности русских государственных задач. A знаменитый историк Ключевский зажег у гроба Сергия Радонежского лампаду, которая осветила связь этих государственных задач с необходимой по тому времени религиозной санкцией. Мы знаем, однако, что и эта государственность, и эта религиозная санкция сделались уже в 16 веке предметом самых сильных сомнений и самых жестоких споров между тогдашними интеллигентами; сомнений и споров, за которые платились жизнью. Содержание этих споров нам уже более близко: мы узнаем в них зародыши тех самых разногласий, которые мучили русскую интеллигенцию с конца 18 столетия, а сто лет спустя превратились в острую политическую борьбу. Итак, связь поколений, творивших русскую культуру, – и материальную, и духовную, есть для нас непререкаемый факт, – даже независимо от содержания этого творчества.

Но для преемственности культуры недостаточно одной традиции, которую не сознают современники и которую лишь задним числом восстанавливают историки. Нужна связь живая, нужна непосредственная преемственность усилий, направленных к достижению одной цели. Нужно, притом, единство задач и единое понимание их. Нужен для всего этого единый язык, – и правильно поставленная национальная школа. Нужно, наконец, чтобы голос отдельных творцов культуры не пропадал и не оставался гласом вопиющих в пустыне, непризнанных отечеством пророков; нужна интеллигентная среда, могущая воспринять, передать и умножить плоды творчества, дать ему более широкий отголосок, большую внутреннюю крепость и силу. Для такой культурной традиции в нашей истории условия сложились не раньше реформ Петра Великого. Только с этого времени можно датировать появление в России непрерывной, живой и сознательной культурной традиции. О содержании этой традиции не будем сегодня спорить. В ней каждый может искать то, что ему нравится. Но в ней, все-таки, есть определенное главное русло, которое не прерывается, не иссякает и последовательно приводит нас из нашего прошлого в наше настоящее. И когда мы говорим о русской культуре, то мы имеем в виду, прежде всего, это главное русло. Спор тут прекращается, потому что налицо объективные бесспорные факты.

Главным из них является самый факт существования этой непрерывной связи, возникшей давно, но крепнущей и приобретающей непрерывность лишь по мере приближения к настоящему времени. По мере того же приближения мы все определеннее узнаем в целях, преследовавшихся предшествующими поколениями, наши собственные цели. Именно в результате этого непрерывного общения и работы над задачами культурного творчества стабилизируется, наконец, и главное орудие этого общения, культурный язык. Нужно ли прибавлять, что этим нашим языком, – языком русской культуры, является язык Пушкина и пушкинской эпохи.

Только с момента этих достижений и становится возможным творчество культуры в высшем смысле этого слова. Ибо русская песня, русский костюм, русская вышивка, русский фольклор, – это еще не культура. Это только ее задатки, более или менее многообещающие. Это еще не национальность, а только этнография. Народности, не создавшие еще высшей культуры, могут, конечно, дорожить и этим скромным национальным фондом. Но наша Россия может законно претендовать на нечто гораздо большее. Ибо работа поколений уже дала у нас первый высший расцвет. У нас уже были свой классический период национального культурного творчества, подобный тому, какой Франция пережила в веке Людовика XIV, а Германия в эпоху Гёте и Шиллера. Мы только пришли, по условиям нашего развития, веком и двумя позже. Наш классический период относится не к 17 веку и не к концу 18, а к середине девятнадцатого. Начиная этот наш классический период Пушкиным, – и кончая его Толстым, мы можем сказать, что в общем он длился около полувека: примерно, от 1820-х годов до 1870-х.

К этому недолгому промежутку времени относятся наши лучшие создания в области литературы, живописи и музыки: те, которые дали нашей культуре всемирную известность и славу и обеспечили ей всемирное признание. Наиболее зрелые произведения Пушкина, весь Тургенев и Гончаров, лучшие произведения Достоевского и Толстого, – в литературе. Весь Глинка и Даргомыжский, за ним Балакирев, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, вся «могучая кучка», смело выступившая тогда, когда Германия, уже имевшая Вагнера, еще пробавлялась Мендельсоном, а Франция продолжала восхищаться Мейербеером, – вот русский классический вклад во всемирную музыку. Всемирная слава для русской живописи наступила позднее; но Брюллов и Иванов, а за ним Федотов и плеяда передвижников остаются нашим классическим культурным достоянием. Не говорю о науке, о которой вам скажут сейчас, и о тогдашней публицистике, оставившей нам в наследие самый глубокий из национальных споров, – спор западников со славянофилами, – и бессмертное имя Герцена. Вот наш культурный актив, которые мы смело можем противопоставить утверждению Чаадаева, что у нас не было прошлого, нет настоящего – и будущее наше темно.

О прошлом я сказал. Настоящее наше я не причисляю к классической эпохе. Это скорее – переходная эпоха. Она знаменуется выступлением новых социальных слоев, которые постепенно оттеснили деятелей дворянской эпохи. Отчасти – это наш декаданс, – наш «серебряный век». Началась эта эпоха с крестьянского освобождения и развертывалась под знаком социальной и политической революции. Когда она кончится – и кончится ли? Что будет потом? Каково наше культурное будущее?

Увы, решать этот вопрос приходится в дни глубочайшей русской катастрофы, сопровождаемой приостановкой, быть может, даже перерывом, культурной преемственности. Перерывы были, конечно, и в прошлом, но ни один не был так глубок и длителен. Значит ли это, однако, что после золотого и серебряного века нас ожидает век железный, век нового варварства?

Успокоиться на таком ответе может только тот, кто не поверит в русский народ. Но мы верим и мы знаем, что то, что было, – как бы оно ни было значительно само по себе, есть лишь предрассветная заря долгого, ясного солнечного летнего дня. Конечно для нового социального слоя, как для старого, нужен подготовительный период, чтобы развернуть все свои возможности. Лишь некоторые предвестья этих возможностей даны нам теперь. Но часы истории – долги, и надо научиться ждать. Можно только сказать, что для всемирной известности наш теперешний век интернационализма несравненно более благоприятен, чем тот наш первый классический период, начало которого опередило железные дороги, телефон и телеграф – и уже потому осталось для мира в тумане. Мы не знаем, получит ли кто-либо из многих незнакомцев сегодняшнего дня мировую известность; сами мы, может быть, слишком пристрастные судьи. Но если даже нашему поколению не суждено увидать наступление нового классического периода русской культуры, не будем отчаиваться за наших преемников. Во всяком случае, наше культурное прошлое уже настолько значительно, что преемственность и традиция русской культуры не может не восстановиться. Даже и теперешнее поколение, после первого азартного отрицания, – с которого начинали решительно вся русские молодые поколения новаторов, – уже начинает признавать учителями своих великих предшественников.