Завтра поеду в Ялту. После увиденного и пережитого за один только день в Симферополе и сердце, и мысли сжались в комок боли и обиды. Думалось не только о горькой судьбе своего народа, а о том, как другой народ легко и, я бы даже сказал, с одобрением воспринял беспрецедентные акты насилия и жестокости к тем, кто был рядом и в очень трудные годы между революцией и войной, и на полях сражений самой страшной из войн. Неужели вот так, одним указом и пропагандистским словом, можно всех заставить поверить в чудовищную ложь о народах-предателях? Или столь велика благодарность за предоставленную возможность безвозмездного приобретения чужого добра и чужих земель, что человек как бы самому себе начинает внушать мысль о правдивости всех небылиц и, постепенно свыкшись с нею, воспринимает всё это как неопровержимый факт? И неужели еженощно не мерещатся новосёлам обездоленные люди, изгнанные из своих домов? И можно ли так безмятежно, со спокойной совестью смотреть друг другу в глаза? Можно ли не помнить, что ты сидишь на чужом месте, живёшь в чужом доме, пользуешься чужими вещами? И не чувствовать ни капельки угрызений совести? Конечно, ты сам не разбойник и не вор, ничего не украл, не отнял собственноручно, ни над кем не насильничал. Но ведь, когда тебе сказали: "Приходи, бери и живи" - ты пришёл, взял и стал жить! Тут логика проста: если я не возьму, то возьмёт кто-то другой. Быть такими щепетильными, чтобы не брать, когда говорят "бери", не принято здесь. И вот проходит пять, десять, пятнадцать лет, приехавшие на замену крымских татар старые люди умирают, молодые вырастают и женятся, рождаются дети, внуки. И теперь уже можно говорить: "Это моя родина, здесь похоронены мои деды, здесь я родился и вырос, и никаких татар я знать не знаю". Вот так, быстро и надёжно, а главное - вроде бы и без особого нажима можно превратить переселенцев в защитников совершенных злодеяний, в оплот лживой и преступной власти. И тогда эта власть вполне может действовать в интересах и даже от имени этих обманутых ею же людей. Порочный круг замыкается. Где же выход?

В огромном спальном зале гостиницы с шестнадцатью койками, кроме меня, ночевал только один человек. Не спалось. Всё новые мысли возникали в голове. Добро и зло - в чём их корни, откуда они появляются, каково соотношение между ними, всегда ли добро торжествует, как нас учили? Добро, помимо всего прочего, - это созидание, а зло - разрушение. Для разрушения того, что возводилось годами, веками, иной раз требуются минуты. То же и в человеческих отношениях. Зло гораздо сильнее добра. Если бы эти категории можно было измерить каким-то общим мерилом, к примеру, квантами, то я бы сказал, что иногда достаточно одного кванта зла, чтобы перевесить сто или даже тысячу квантов добра. Где же взять такое количество добра, чтобы в этом перекошенном мире хотя бы уравновесить весы? Видимо, одна чаша будет опускаться всё ниже и ниже, до тех пор, пока, достигнув некоего критического состояния, весы не опрокинутся, выплеснув всё, что было накоплено в их чашах. Человечество достигнет апофеоза своей земной деятельности.

Такие невесёлые мысли не давали уснуть. К сожалению, с годами эта "философия", обогащаясь многими конкретными фактами, укреплялась в моём сознании всё больше и больше. Глядя сегодня на мир, я убеждаюсь в правильности самых пессимистических прогнозов относительно будущего, причём процесс идёт в ускоряющемся темпе.

Ночь прошла в полузабытьи, и я, едва дождавшись утра, поспешил побыстрее покинуть Симферополь, будто там, в Ялте, меня ожидали совсем иные впечатления. Пассажиров в автобусе было немного ввиду раннего часа, и я занял место у окна с левой стороны по ходу движения - отсюда раньше увижу море и после Алушты буду ехать с видом на него.

С первых же километров пути я был обескуражен обилием совершенно не знакомых надписей на дорожных указателях названий селений. Я не обнаружил ни одного старого названия с крымскотатарским корнем, будто мы ехали не по Крыму, а, к примеру, по Смоленщине. Только с детства знакомые тополиные аллеи и меловые горы по правую сторону на выезде из Симферополя говорили о том, что мы всё же на пути в Алушту. Вот она, роль топонимики в присвоении чужого. Поверьте, это очень больно, когда видишь, что знакомые, родные места носят совсем чужие названия. С этим я не смогу смириться до конца жизни.

Я стал вспоминать, что мне в раннем детстве довелось несколько раз путешествовать из Симферополя в Алушту и обратно. Ехали мы тогда на линейке - так называлась мягко подрессоренная телега на четыре, редко на пять - шесть человек, с подножками для удобства посадки пассажиров. Сзади за пассажирскими местами крепко привязывали багаж, который обычно возили в больших плетёных корзинах, по своей форме похожих на сундучки. В ходу были, в зависимости от достатка пассажира, и чемоданы - либо фанерные, либо из очень толстой кожи с ремнями и позолоченными, очень крупными защёлками. В ненастную погоду имелась возможность натянуть на линейке верх, но бока оставались открытыми. Впрягали в линейку обычно двух лошадей. Выезжая из Симферополя ранним утром, в Алушту приезжали задолго до захода солнца. На самом высоком месте перевала был пункт длительного отдыха. Там стояла длинная деревянная постройка в татарском стиле, в которой размещалось нечто вроде столовой-буфета с гостиницей. Тут можно было поесть чебуреки, катык, суп, пирожки, попить кофе или чай. Подавали также бузу и очень холодную, кристальной чистоты воду из Аяна. Отдых продолжался не менее двух часов, чтобы сумели отдохнуть лошади. В самую жаркую летнюю погоду здесь, в тени деревьев, веяло свежестью и прохладой, листва тихо шумела, и после еды удавалось под этот приятный аккомпанемент даже немного поспать. Хотя основное движение и перевозка грузов обеспечивались гужевым транспортом, по дороге то и дело попадались и автомобили, которые перед каждым крутым поворотом подавали звуковой сигнал, предупреждая о своём приближении. Эти автомобили казались мне очень красивыми и загадочными. Радиатор, как правило, никелированный, колёса со спицами, на манер велосипедных колёс. Руль располагался справа. Машины были открытыми, водителя предохраняло только ветровое стекло. Справа от водителя за пределами салона у ветрового стекла был укреплен клаксон в виде довольно длинной сигнальной трубы, напоминавшей зурну, снабжённую резиновым баллоном красного цвета. Сцепление и переключение передач находилось на одной рукоятке, расположенной так же справа от водителя, иногда за пределами салона, с внешней стороны правой дверки. Аккумуляторов, по-видимому, не было, так как каждый раз, чтобы завести машину, шофёр с остервенением крутил рукоятку. За задним сидением в сложенном виде укладывалась матерчатая защита, которая разворачивалась и укрывала пассажиров при непогоде. Автомобили, которые я описываю, назывались легковыми, в отличие от закрытых, прототипов нынешних автобусов. Когда мне было лет 10-12, на линейках перестали ездить на такие большие расстояния, и тут в преимуществе легковых автомобилей перед автобусами для меня не оставалось сомнений. По кручёным крымским дорогам на легковых меньше укачивало и, если приходилось ехать на автобусах, дело часто кончалось мучительным процессом опустошения желудка. Вспоминая обо всём этом, я пытался определить, изменилась ли по сравнению с довоенным временем в чем-то сама дорога. Да нет, вроде бы дорога всё та же, состояние покрытия удовлетворительное, на крутых поворотах установлены со стороны обрыва невысокие защитные стенки, справа и слева - густые зелёные леса, кое-где текут ручейки. После перевала становится всё теплее, и машина шумит меньше, чуть заложило уши, пощелкивает.

Я узнал деревню Шума, теперь она называется Верхняя Кутузовка. Раньше, когда мы её проезжали, взрослые мне рассказывали, что будто в голодное время жители этой деревни поели кошек и потому их дразнили "мяу", но делать этого не надо, возможно, на самом деле этого вовсе и не было - не надо обижать людей. Каждый раз при проезде по этой дороге мне показывали на одно из горных образований, расположенных по левую сторону относительно нашего пути, и говорили, что профиль этой горы напоминает профиль императрицы Екатерины II. Подобные точности я не различал на таких расстояниях из-за сильной близорукости, но чтобы не расстраивать своих родственников, внимательно всматривался вдаль и делал вид, будто всё хорошо вижу.