Конечно, понимать, что мир литературного произведения – условный, может подготовленный читатель (или зритель, слушатель); история театра знает анекдоты о наивных зрителях (напр., красногвардейцах в первое послереволюционное время, которые лезли с оружием на сцену). Чувство сопереживания, которое вызывает у нас литература, – особое, о нём говорил А. С. Пушкин: «над вымыслом слезами обольюсь». Слёзы здесь настоящие, но плачущий не забывает, что плачет именно над вымыслом. С условностью литературы связаны представления об особой литературной истине, которая выше примитивной правды документально засвидетельствованного факта: уже в кон. 18 в. немецкий мыслитель Г. Э. Лессинг объяснял, что автор трагедий на исторические сюжеты имеет право нарушать фактическую точность ради соблюдения высшей истины, напр., психологического правдоподобия (спор о необходимости исторической точности в романах продолжается и до нашего времени). С условностью литературы связаны и споры о ценностном соотношении литературы и жизни, которые велись в 19 в.: для Н. Г.Чернышевского, игнорировавшего значение творческой фантазии, искусство «ниже» жизни, потому что всего лишь копирует её. А для Ап. Григорьева, напр., искусство «выше» жизни, потому что может пророчествовать о будущем. Обобщая, литература создаёт образы такой выразительности и силы, которые, с одной стороны, «неправдоподобны», потому что их реальные прототипы обычно намного бледнее; с другой стороны, литературные гиперболы, способность литературы собрать, как в фокусе, в одном образе или сюжете разбросанные в реальности черты – это способ говорить о сущности жизни.
Условность литературного мира отражена и в некоторых принципиальных терминах: литературное повествование, которое по-русски принято называть беллетристикой (от франц. belles lettres – прекрасное письмо), по-английски, напр., называется fiction – вымысел. Однако иногда популярными оказываются жанры, имеющие документальную основу: очерки, путешествия, письма (напр., во времена Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина), воспоминания (напр., в 1850-х гг., когда одновременно появляются трилогия Л. Н. Толстого и первые главы «Былого и дум» А. И. Герцена). К сер. 20 в., во времена подъёма документальных жанров, позиции традиционной художественной литературы оказываются под сомнением. Слово «литература», особенно в бытовом его употреблении, приобретает новый, ругательный смысл: «литература» значит «ложь», «праздные выдумки», отсюда особое словечко – «литературщина» (ср. со знаменитой пренебрежительной фразой французского поэта П. Верлена: «Всё прочее – литература»). Обратиться к «литературе факта» вновь призвал так называемый Левый фронт искусств (ЛЕФ) В. В. Маяковского в 1920-х гг., новый всплеск интереса к документальным жанрам мы переживаем сейчас: не случайно стало модным английское по происхождению название для такой литературы, обычно не переводящееся: non-fiction, т. е. «не вымышленное». Но для профессиональных читателей понятно, что творческая роль автора и в произведениях как будто бы документальных на самом деле очень значительна, по сути – это тоже вымысел, но скрытый. Об этом хорошо сказал славянофил А. С. Хомяков, объяснявший особую природу художественности произведений «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова, внешне очень похожих на простодушные воспоминания: «Кажется, странно говорить о вымысле там, где пересказывалось всё действительно бывшее; но это только кажется. Происшествие, чувства, речи остаются в памяти только отрывками. Воспоминание воссоздаёт целое из этих отрывков и восполняет всё недостающее, всё оставшееся в пробелах. Тут невозможно определить точные границы истины и вымысла».
Принципиальная роль вымысла в литературе становится вполне понятной для критиков только на рубеже 18–19 вв. Ещё в 18 в. роман теоретики пренебрежительно называли «сказками», хотя Европа уже имела замечательные романы (напр., М.Сервантеса, Дж.Свифта, Ф. Рабле). Но для романтиков ясно, что роман, т. е. повествование о не существовавших людях, – это главный жанр новой литературы и надолго таким останется. В эпоху романтизма само слово «литература» приобретает новое значение (то, какое оно имеет сейчас). В сознании людей предыдущей эпохи существовала некая большая и нерасчленённая область того, что по-русски чаще называлось не литературой, а словесностью: «изящной литературой называется такая, предметом которой является то, что обладает красотой: поэзия, красноречие, искусно написанные исторические сочинения… Хорошую диссертацию, столь же изящную, сколь и справедливую, можно отнести к литературе» (Вольтер). Главное, чем объединены для Вольтера эти разные вещи, – внимательное отношение к слову, умение владеть им. Для романтиков же главное в литературе – это её способность создать некий целостный образ мира, такого не может ни одно другое искусство, и потому в европейской культуре Нового времени, особенно в 19 в., литература оказывается главным среди искусств. (Романтики, кстати, отказываются от слишком многозначного слова «литература» и всю хорошую художественную литературу предпочитают называть поэзией – и стихотворную, и прозаическую.) Как своего рода модель мира, иллюзия «второй реальности» воспринимается прежде всего роман (напр., «Война и мир» Л. Н. Толстого). Кроме того, начиная с романтиков, литература претендует и на центральное место в духовной жизни вообще: как интуитивный и потому якобы особенно плодотворный способ познания искусство эффективно соперничает с наукой и философией; общество становится всё более светским, мирским (как это называют – секуляризованным), религия играет в нём всё меньшую роль, и её место учителя жизни занимает литература.
Особенно большим значение литературы оказалось в России: в несвободном обществе литература была вынуждена заменять собою парламент, политическую журналистику, отчасти даже богословие. Об этом говорили уже с 1830-х гг.: «Между тем как в других государствах дела государственные, поглощая все умы, служат главным мерилом их просвещения, у нас неусыпные попечения прозорливого правительства избавляют частных людей от необходимости заниматься политикой, и, таким образом, единственным указателем нашего умственного развития остаётся литература» (И. В. Киреевский). И современники, и позднейшие историки культуры считают такую ситуацию – её называют литературоцентризмом – русской национальной особенностью. Литературоцентризм заканчивается тогда, когда начинает строиться демократическое общество; в нач. 1910-х гг., когда монархическая власть в России впервые была ограничена, когда появился первый парламент, В. В. Розанов писал о «великом окончании литературы» (нечто подобное страна переживала и в 1990-х).
Вынужденная публицистичность русской литературы 19 в. привела к некоторым особенным явлениям, отчасти похожим на движение назад, к просветительскому 18 в.: в 1840-е гг., во времена социальной проповеди В. Г. Белинского, и в эпоху реформ Александра II, во времена Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, самыми читаемыми литераторами становятся журналисты, критики-публицисты, и слово «литература» вновь приобретает очень широкий смысл. Д. И. Писарев в 1864 г. утверждал: «беллетристика начала утрачивать своё исключительное положение в литературе; первый удар нанёс этому господству Белинский; глядя на него, Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитым писателем, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы». Выразительно название труда Чернышевского, посвящённого истории критики: «Очерки русской литературы гоголевского периода»; русская литература для него – это прежде всего Белинский, а не те, кого Белинский толковал. Такое значение у слова «литература» сохранялось вплоть до 20 в., что впоследствии могло быть источником неправильных толкований. Напр., очень важная для советской идеологии статья В. И. Ленина «О партийной организации и партийной литературе» понималась как призыв к партийному контролю над искусством, в то время как на самом деле там говорилось всего лишь о необходимости согласованных действий в партийной журналистике.
