— Прошу принять меня в театр. Петь не смогу, но… готов на любую работу…

— Даже стюардом?

— Даже!..

С большим удивлением разглядывал он тогда этого просителя.

— Зачем вам эта работа? — поинтересовался Дорман.

Театр был его детищем, его делом, его любовью… Его предприятием, в конце концов, — созданным с нуля, тщательно вылепленным, любовно продуманным, и Дорман любил входить в каждую мелочь, в каждую деталь этого предприятия.

Тем более что он не считал эти мелочи мелочами. Напротив, был уверен, что благодаря именно им и возникает атмосфера театра, складывается его имидж… И уж, конечно, подбор персонала, да еще на решающей стадии — «да, мы вас берем!» — Дорман не доверял никому, даже когда речь шла о такой не самой, прямо скажем, важной вакансии.

В «Делосе» могли позволить себе выбирать. Люди к ним на работу стремились: и из-за высокой оплаты, и, кстати, из-за этой самой атмосферы и престижного имиджа. «Я служу в «Делосе» — это звучало…

Но чтобы стремиться до такой степени!

— Зачем вам это? — с удивлением повторил Дорман. — Вы не похожи на нуждающегося в деньгах.

— Тоскую по театру.

Дорман пожал плечами. Ну что ж… Пожалуй, это убедительно. Кто его знает, лиши его самого, Дормана, возможности каждый день вдыхать этот театральный воздух, может быть, и он был бы готов на все.

Почти как у Белинского: «Любите ли вы театр так же страстно, как люблю его я?»

В общем, в театральной среде известны были такие чудаки и чудачки, готовые чуть ли не мыть унитазы театральных звезд, лишь бы эти унитазы имели отношение к кулисам.

К тому же он подходил.

Конечно, в «Делосе» обычно выбирали на эту работу людей несколько моложе, совсем юношей, студентов. Чтобы те и сами чувствовали себя на этой службе удобно. Что можно позволить себе в двадцать, кажется запоздалым, неуместным и неловким в тридцать. Но, в общем, это уже были тонкости и придирки… А так он подходил: импозантен, представителен. По-мужски хорош. Это все было кстати.

— Ну, хорошо… — все еще раздумывая, протянул Кирилл. — Вы в принципе… Вы нам подходите.

Проситель перевел дух. Да, это был явно слышимый вздох облегчения.

— Ладно, — решительно сказал Дорман. — Берем. Мы вас берем. Выходите со следующей недели на работу. Вам все объяснят.

Потом Дорман разговаривал с ним еще только однажды. После глупой и совершенно трагической истории с Викой Цвигун. Дорман вызвал его тогда к себе…

— Нет, нет… Не провожай… Меня, как всегда, отвезут.

Петя обнял жену.

— Ну все!

Аня грустно чмокнула мужа в плечо.

— Не грусти! — посоветовал он жене.

Петя тоже грустил, разумеется, уезжая… И хотя совершенно искренне — но в силу своей жуткой занятости грустил поспешно, на ходу, заглядывая в органайзер и уже обдумывая какие-то очередные, из плана на день, дела.

— Ты хоть не забыла, что у нас сегодня билеты на «Аиду»? — напомнил он жене, захлопывая книжку.

— Ох, а ты?!

— А я, как видишь… опять мимо искусства! Но ты иди… Иди непременно. В этот «Делос» попасть… В общем, все говорят, что это круто.

Так оно все и было… Ведь в «Делос» и вправду было не попасть. Протекцией Дормана лишний раз пользоваться не хотелось, и они взяли билеты, как все, много загодя… И забыли. А тут еще Петина срочная командировка.

Петя уехал. Что само по себе было очень грустно, даже без отягчающих… Тьфу ты, ну и выражениями пополнился ее словарь в связи с этими новыми криминальными увлечениями.

То есть Анна хотела сказать, что, когда Петя уезжает, всегда грустно, не будь у нее при этом даже и всяких других разочарований…

Дело в том, что Аня, несмотря на всю свою решительность и самостоятельность, теперь до смерти не любила оставаться дома одна, без Старикова. Это снова возвращало ее в то состояние потерянности и одиночества, которое она пережила после гибели родителей и которое ушло и забылось, когда в ее жизни появился Петя.

Однако то, что Анна не любила, как известно, жалующихся на жизнь и сама никогда ни на что не жаловалась, а все свои проблемы старалась решить сама, без посторонней помощи, еще ни о чем не говорило. И нисколько не было подтверждением ее неуязвимости.

Жалобы в жизни человека занимают, вообще-то говоря, свое немаловажное и если не слишком почетное — «Вечно ноет и жалуется на жизнь!» — то, во всяком случае, законное место. В жалобе чувства находят словесное оформление… Если попросту — выговариваются. А тому, кто выговорился, конечно же, легче, чем тому, кто все держит в себе.

Аня очень хорошо понимала, что «Анна никогда ни на что не жалуется» — в равной степени и комплимент человеческой стойкости, и диагноз. Поскольку постоянное подавление собственных чувств довольно опасно… Не случайно не стесняющиеся жаловаться часто живут дольше своих стойких партнеров, а любители поплакаться в жилетку — дольше обладателей жилеток.

Вместе с Петей у Светловой в жизни появилась возможность жаловаться, появилась «жилетка».

И вот сейчас она, эта замечательная «жилетка», уехала…

Грустно.

Да и вообще, когда вместе живут любящие люди, у них, очевидно, образуется нечто вроде единого биополя, и, когда они ссорятся или расстаются, поле разрушается. Рвется, как что-то живое. И от этого так больно.

Первый признак отчуждения — не больно провожать…

Кроме того, налицо у Светловой полное фиаско в смысле расследования.

Да, пожалуй, это был тупик.

Анина идея насчет мотива этих убийств, «похожих на искусство», оказалась пшиком.

И даже с капитаном посоветоваться нельзя: у товарища Дуба в больнице неприемный день.

И Аня нехотя стала собираться в театр.

Мало того, что там рядом будет пустое кресло, предназначенное Пете.

И вообще… Идти в «Делос» сейчас все равно что сыпать соль на раны. Напоминание о поражении.

А как все складывалось — хочется тавтологии: складно… Светловой казалось, что она поняла не просто мотив, что она поняла его душу — темную, чудовищную. Поняла, как он думает…

И от этого сразу многое стало объяснимо. Например, то, что цыганка была красива… Это отметил даже сухой, не искушенный в стиле милицейский протокол. Как было сказать про длинные широкие летящие юбки, желтую косынку, про то, что это — высокая гибкая смуглая девушка. Не придумав ничего лучше, человек, составлявший протокол, так и написал «красивая». Что на что похоже, то то и есть.

И этот нож, похожий на кинжал, который казался таким странным. Народ-то больше — по автоматическому оружию…

Но ему-то нужен бы именно кинжал! Он продумывал детали. Именно кинжал, именно косынка… Дразнящая, смуглая, дерзкая… упала на зеленую траву.

Аня, задумавшись, прошла переулком и, дивясь преображению Центра даже в таких укромных уголках Москвы — она давно здесь уже не бывала! — свернула на улицу, где расположился «Делос».

Она пришла рано. Съела в буфете от скуки пирожок с грибами, обошла все закутки. Из маленького фойе окна выходили во внутренний двор. Как раз на ресторан «Молоток». Оттуда доносились вкусные, дразнящие запахи. Английская кухня! Аня разом вспомнила Алену Севаго, смешного официанта… свои версии…

Да уж… напридумывала Светлова… ничего не скажешь.

Уже звенел звонок…

Судя по тому, как плотоядно он смотрел на морщинистую шею пожилой женщины в ожерелье (так — одно из двух! — глядят охваченные страстью: либо любви, либо убийства), это была его дама…

Пиковая дама! Чуть покрепче стиснуть шею, просто как следует встряхнуть — много ли старушке, согласно классике, надо? Если ей столько лет, что она еще с графом Сен-Жерменом флиртовала…

Светлова, закрывшись программкой, почти вжалась в кресло, в попытке остаться незаметной…

Мечтала она только об одном, чтобы в зрительном зале театра «Делос» поскорее погас свет…

А он шел по залу, любезно придерживая за локоть пожилую даму. Он помогал зрительнице найти ее место… Это была его работа. Он был стюардом. Так же, как все эти осанистые молодые люди в бабочках и смокингах, вежливые, предупредительные, вышколенные…