Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Нет, не пресечешь этого, как разлившегося потока не остановишь: гляди, как он несется, снедая поля. Видели его – этого ночного скитальца, о котором я писал, – уже и подле моих дверей, то ли хотящего войти, то ли боящегося. Теперь приступают ко мне все те, кто смотрел на меня свысока из-за моей молодости и невоинственного сана, и говорят: «Ты один с ним сладишь: за тобою и святость Церкви, и прославленная ученость, и жизнь непорочная»:

удивительно, какими льстецами делает людей страх! Что до меня, то по известным тебе причинам я не верю, что это явление человека умершего, но полагаю, что скитание живого, и именно того, чья ученость напомнила о Поликрате, а дурные намеренья его воскресили: разумнее из двух неведомых сделать одного и тому, о ком мы ничего не знаем, приписать то, что больше приписать некому. Ну что же, выйду ныне к ночи на ловитву, узнаю, что ему надо у моих дверей; приму оружье мое, колчан и лук, и выйду вон, если зверь при вратах. Хоть я не сведущ в ловитве, но уповаю, что Бог благословляя благословит мою охоту и насытит меня хлебом разумения, когда вернусь счастливо. Не оленей, не серн и не буйволов и птиц пернатых, но отправлюсь ловить человека: как льву добыча онагр в пустыне, так мне – муж строптивый и злоумышленный; расставлю тенета, насторожу ловушки, опутаю его; если словом не могу избавить домочадцев от праздномыслия, попекусь исправить делом, среди белого дня показав им того, кем были заняты их помыслы. Тогда очистятся невинные, исчезнут ложные подозрения. Выведу на свет соблазн, пока он не преуспел; приведу на суд, испытаю, охраню их помышления, ежедневно потрясаемые до самой основы.

<Без адресата>

Прекрасно я все совершил! Готовился прилежно, радовался своей изобретательности, истощил ее досуха, предусмотрел все уловки врага; нет такого, о чем бы я забыл, чем бы пренебрег. Кто же не похвалится, придя с охоты? кто не расскажет о своих деяниях, не выставит добытого на обозрение? Ну же, спроси: успел ли я в моих затеях? открыл ли я? увидел ли, дознался? Подлинно, не без добычи я вернулся, и такой, которую лучше бы мне никогда не встречать. Знаю теперь несомнительно, что этот человек, в ночи бродящий, людей страшащий, с незнаемым обликом, слывущий призраком, – я, я сам, один я, никто, кроме меня! Что это со мною? Подобно как Даниил, премудрый в юности своей, так и я вышел к вечеру сеятелем пепла, и благой плод из него возрос, насытивший меня познанием так, что не хочу больше никакого другого. Подобно как Бел, чтимый идол вавилонян, так имел я на всякий день двенадцать мер муки, то есть множество народа, бывшего во власти моей и приступавшего ко мне с благоговением, и сорок овец, то есть дерзостных движений моей души, о коих я пекся с прилежанием, имею теперь и шесть полных кувшинов вина, то есть праведной казни Божией, пришедшей без промедления. Подобно как Бел, славный идол вавилонян, так и я довольно ел и пил каждый день, чтобы почитаться живым, но от Бога живого зависит избрать человека, да обличит невидимое мое и на кровлях поведает творимое во тьме моей. Подобно как царь, запечатавший двери своим перстнем, так я днем хранил святость своего сана, налагая печать пристойности на уста свои и оттиск воздержности – на все члены свои, но ночью я находил из себя тайную дорогу, дабы рыскать, как зверь, пока не скажу сам себе: «Вот пол, посмотри, чьи следы на нем?» И подобно как храм, вседневно посещаемый несметной толпой народа, так и я буду в почтении, пока не раскроется скверна моя, живущая всякую ночь, а после сего слава моя совершенно отнимется от меня. Кто скажет: «Велик ты, Бел, и нет в тебе никакого лукавства»? Сам себя я поймал, сам себя обнаружил, во тьме странствующего, сам себя уличил, сам привел к своему судилищу! Я Даниил, открывающий идольские таинства в ночи, и я же идол, обличаемый и поругаемый от пророка; я царь негодующий, и я Даниил доказывающий; я царь, говорящий: «вот, он ест и пьет: разве он не живой?», и я царь, предающий Бела во власть Даниилу; я жрец, посмевающийся царской печати на дверях, и я жрец, следами своих стоп выдающий свое лукавство; я идол рукотворный, истребляющий овец, и я тот, кого Бог избрал обличить его ничтожество; я царский гнев, я и царское благочестие, я храм прославленный, и я храм презренный и оставленный, медь у меня снаружи и скудель внутри. Господи, Господи, просвети мои глаза, загляни в мою клеть: чьи там следы? подлинно ли человеческие?

Досточтимому во Христе господину Петру, епископу Остийскому, Р., недостойный священник, – благоговейное послушание

Что сладостнее, что желаннее и благотворнее для души, чем стремиться к источникам вод Господних, а достигнув, пребывать подле них неотступно? И что лучше, чем, узнав к ним дорогу, стать вожатаем для других? Божественная страница научает этому, говоря о златых чашах на светильнике кивота, под которыми понимаются мужи образованные, способные вместить слово Божие и подающие другим питие жизнетворное. По наказам Божиим воспламеняют они других на любовь, по заповедям научают на оправдание, по свидетельствам о грядущей жизни возводят к созерцанию вещей небесных, и так, упоевая людей вином духовного ведения, приводят их к забвению мира сего. Не подобает златой чаше содержать воду или муст, от осадка мутный, но лишь вино чистейшее: не подобает благочестивому мужу предаваться мирской науке, которая подразумевается под водой, как у пророка говорится: «Вино твое смешано с водою». Не должно ему иметь попечения о том, что Туллий возвещает в тяжбах, что Платон выискивает в светилах, что Евклид вымеряет в линиях, как Донат различает части речи, – но скорее вступить в клеть винную Священного Писания, где он почерпает силу соображать духовное с духовным.

Посмотрим же на тех, кто, зная и одобряя лучшее, влечется к худшему. Магистр, о магистр, прославленный во вселенной! Подобно скупцу, делающему из своих сундуков гробы для вещей, ты накопляешь в себе бесполезную утварь знаний, которую точат моль и ржа дряхлеющей памяти; подобно кичливому богачу, выставляющему в своем доме драгоценные вещи, ты заставляешь людей гадать, что безрассуднее – твоя ученость или ты сам, потративший жизнь на ее стяжание. Хочешь знать, кто первый начал слагать стихи? – Обратись на себя и подумай, как уладить свою жизнь, ибо ни Орфей, ни Гомер не будут за тебя предстателями, когда она кончится. Хочешь свой век просидеть, глядя на прах, исчерченный геометрией? – Вспомни, что сам в него уйдешь. Хочешь моря измерить и найти исток Нила? – Измерь свою жизнь, сочти, скоро ли ждут тебя общие для смертных труд и болезнь, скажи, не настал ли час обратиться и прийти в разумение истины, утоляющей всякую жажду. Вы, ученики его, полагающие отраду сердца в суетах мира сего, имеющие ковчег веры, но внутри себя терпящие кораблекрушение, бурным криком бичующие воздух, прилежно спорящие о пустяках, поклоняющиеся Присциану и Туллию, Лукану и Персию, богам вашим, – боюсь, как бы в час смертный вам не было сказано: «Где боги твои, на которых ты надеялся? Пусть восстанут и помогут тебе, и в нужде тебя защитят». Вы, вечно ходящие вокруг горы Сеир и не могущие вступить в землю обетования! для вас прелагает Бог реки в кровь, вам дает небо медное и землю железную, когда плотскую мудрость обращает во грех. Вот, ваша суета пересыпает песок меж пальцев, а на вашей мудрости гноятся раны: не умножайте речей кичливых, да отступит старое от уст ваших, ибо Бог, Господь ведения, гнушается заблуждениями языческой философии, которой поклоняетесь вы даже до сего дня, и приемлет во всяком христианине чистоту совести. Боюсь, как бы гордыня не вовлекла тебя в конечное падение и низвержение, ведь пред падением возносится сердце. Берегись, магистр, паче всего берегись гордыни: она – та кровожадная блудница, что в златой чаше Вавилона подает людям дух головокружения; она – Гофолия, искоренившая почти весь род царский; она – проказа на нарыве; она – зверь дубравный, пожирающий войско Авессалома; она – ржавь и моль, снедающая убранство души; она – кладязь смоляной, куда вверглись царь Содомский и царь Гоморрский; она – башня Силоамская, убивающая своих строителей; она – слон в книге Маккавейской, погубивший Елеазара своей громадой. Итак, спустись к совести своей и погляди, есть ли там повод для бахвальства: ведь похвала наша в свидетельстве совести нашей. Думаешь, ангел, бичевавший Иеронима, пред тобою опустит руку? А ведь этот человек, разумом не темнее тебя и образованием не скуднее, сказал, что стихи поэтов – трапеза демонов: но ты, мудрец, на эту трапезу поспешаешь, словно в какое святое место, и от их чаши рвешься напиться, словно от чаши Господней. Лучше бы тебе это бичевание, вразумившее Иеронима, в нынешнем веке стерпеть, чем в грядущем!