– …По До-о-ону гуляет казак мо-ло-дой, – пропел он задушевно, идиотически дуя на кипяток.

Спиркин смотрел на белые спины впереди и думал – не спит ли он и не следует ли незаметно прикусить себе губу, однако, все вокруг – и доктора, и Петр Иванович, и зеленые стены, и местами выбитая плитка пола, и складки на халате, было настолько убедительным, что как тень растворилось закравшееся сомнение в реальности происходящего.

У Вернигоры был такой вид, как будто у нее болел зуб, у полной шестидесятилетней Анны Афанасьевны, матери большого семейства, на лице было написано обычное выстраданное смирение, Веточкин ухмылялся как-то по-особенному – одними глазами из-за невозмутимых роговых очков, Лисниченко выглядел так, словно потерял близкого родственника, доктор Сидоркин сидел важно и сосредоточенно слушал, что еще изречет мэтр, фельдшер Боборыкин смотрел на мэтра, не иначе как замышляя убийство.

Однако репетиция шла своим ходом, доктора и фельдшера довольно успешно справились с первым куплетом и перешли дальше. Они в песне спросили, о чем же плакала дева над быстрой рекой, и сами же ответили на этот вопрос – мол, цыганка не нагадала ей ничего хорошего.

Одним словом, песня лилась, а песню прозой не передашь, ее слышать надо.

Вечная тема любви, выраженная в песне, кажется больше всего коснулась женщин коллектива, каждая вкладывала в нее долю своей мечты и страдания: у Вернигоры прошел зуб, она задумалась вдруг о том, когда же, наконец, явится ее суженый, и чувство подсказывало ей, что скоро, скоро, и было почему-то как-то сладко, жутко и страшно расставаться со своим девичеством, Анна Афанасьевна вся ушла с головой в свою судьбу – в душу неслышно входил тот, единственно любимый и потерянный навсегда, о котором она не хотела часто вспоминать, но и забыть не могла уже сорок лет, и бабья тоска одолевала. Каждая была сама в себе, и губы двигались сами собой. «О че-о-ом дева плачет? О че-о-ом дева плачет?..»

Спиркин пел, пел и неожиданно начал чувствовать прилив новых сил. Он чувствовал, как сникшие за дежурство легкие расправляются, утомленная грудь расширяется, кровь бежит быстрее, дышится легче и глубже. С каждой минутой голос все более креп и рос (дело в том, что в жизни ему петь как-то не приходилось, не считая уроков пения в детстве, а тут, впервые, Спиркин обнаружил его силу). Из обычного тенора он на глазах превращался в бас, все более упругий и плотный. Спиркин пробовал свой голос еще и еще, все смелее, и бас его догонял и мчался наперерез мощному гласу Сидоркина. «А ну я ему покажу, кто из нас Шаляпин!» – подумал азартно Спиркин, опьяненный внезапно открытым в себе вокальным могуществом, мгновениями ему казалось – еще усилие и распахнутся двери врачебной комнаты, двери подстанции и освобожденный звук рекою покатится по улицам родного городка, останавливая удивленных прохожих… Уже оглядывались на него, одни с удивлением, другие испуганно, никто не подозревал в нем, внешне тщедушном и невзрачном, такой силы голоса.

Напрасно Сидоркин тряс львиной гривой, выкатив глаза, – напрасно вздувались жилы столбовой шеи над расстегнутым воротом голубой рубахи, халат широко распахнулся до пояса, открыв побитый молью пуловер – молодой, трубный, нарождающийся глас мчался наперерез и рассекал его густой расползающийся бас надвое; Спиркину казалось: еще немного напрячься и Сидоркин будет посрамлен, в груди играло торжество. Весь удивленный и потрясенный хор словно отступил куда-то на второй план.

– Ма-ала-адой! – выдавал Спиркин, сгоряча позабыв обо всех уроках мэтра, оранжевые искры запрыгали перед глазами.

Но в этот момент их творческая дуэль была прервана. Дверь в комнату внезапно с треском распахнулась, и на пороге появился шофер Вася Сухов. Овчинный полушубок его был широко распахнут, так, что мех торчал клоками наружу, зимняя шапка с подвязанными сверху ушами съехала куда-то набок и на затылок, что придавало разбойную лихость коренастой фигуре, глаза блуждали, словно в поисках жертвы.

Песня невольно прекратилась, все повернулись к двери. С секунду Вася стоял на пороге и смотрел на хор, а хор на него, потом, набрав воздух в свою широкую грудь, словно кидаясь из бани в прорубь, гаркнул:

– Мать вашу! Сколько можно доктора ждать? Вызов три раза объявляли, полчаса в машине мерзну, больной повесился, не дождался врача!

– Селектор! – очнулся Спиркин. – Вызов по селектору не расслышали! Увлеклись, запелись! – розовый туман эйфории стремительно рассеивался, и он недоуменно огляделся, ведь только полчаса назад он был категорически против пения!

Поднялась Анфиса Петровна.

– Товарищи, товарищи, тихо, спокойно… какая бригада на вызов?

– Да Сидоркина, тринадцатая… – скривился шофер.

– Доктор Сидоркин, прошу на вызов, – пригласила Анфиса Петровна, – а мы, товарищи, продолжаем репетировать. Петр Иванович…

– Ну что там еще такое, Василий, – недовольно спрашивал уже в холле Сидоркин, застегивая на ходу пальто. Василий сморщился снова, будто проглотил кислое.

– Да не повесился – отравление.

– Любишь ты, Василий, эффекты, тебе бы в хоре петь, – покачал головой Сидоркин. – ты же прирожденный артист…

– А видал я ваш хор там за горизонтом, там-тарам-там-там, – ответил Вася.

Минут через пятнадцать Спиркин шел домой. Петр Иванович семенил рядом со своим огромным баянным футляром. Им оказалось, к несчастью, по пути. Петр Иванович очень любил поговорить о медицине, всегда обеспокоенный состоянием собственного здоровья, задавал различные вопросы, и Спиркин отвечал, не всегда внятно, пытаясь отделываться по возможности односложными «да» или «нет». Он устал. Они шли вдоль шеренги пятиэтажек, однообразных и скучных, как бред параноика, бесконечно повторяющего одну и ту же бессмысленную фразу.

Худрук вытащил смятую бумажку и, показывая Спиркину, озабоченно спросил: «Вот мне врач выписал рецепт, скажите, а это для жизни не опасно?»

– Это ж обычное средство от простуды, с чего вы взяли? Врач-то, наверное, вам объяснил?

– А я ему не верю.

– Почему же? – удивился Спиркин.

– Вы знаете, – сказал вдруг Петр Иванович, – я человек простой, вы на меня не обижайтесь, но я честно скажу, что все врачи – убийцы!

– Как так? – опешил Спиркин, – с чего вы взяли?

– Убийцы, убийцы, – твердил Петруша, – не переубеждайте меня, я много случаев знаю, все убийцы!

Спиркин посмотрел на него: Петрушина челюсть тряслась, глаза стали еще более пустыми и смотрели куда-то в точку. «А ведь он настоящий алкоголик, – подумал Спиркин равнодушно. – Такому и по морде-то дать как-то не по-гиппократовски».

– Дальше мы разойдемся, – сказал он.

– Да-да, мне как раз сворачивать, до свиданья.

– Будьте здоровы, – сказал Спиркин.

Когда он подходил к дому, шел тихий снег, уже покрывший землю напротив подъезда нетронутым следами слоем. И вдохнув холодную свежесть он вспомнил, что сегодня Воскресенье.

Днем вызовы поступали реже обычного и иногда удавалось даже немного передохнуть. Валентин Романцев с наслаждением растянулся на топчане во врачебной комнате, раскрыв туристский альманах «Ветер странствий». Летом он собирался принять участие в большом походе по горам далекого Таджикистана. И его заинтересовала статья с описание техники переправ через горные речки. Однако, только он погрузился в чтение статьи, как по селектору объявили на вызов его бригаду. Он быстро встал, как только встают солдаты и альпинисты, и с сожалением отложил альманах.

В диспетчерской дежурил маленький лысый Кангун, к лицу которого будто навсегда приклеилась какая-то по-детски восторженная улыбка. У телефона – фельдшер Маша Трошина, блондинка с несколько простоватым, но прекрасным своей открытостью лицом. Увидев Романцева, она отвела глаза и слегка порозовела.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».