А еще успеху душегубки немало способствовала хозяйка кафе. Знали ее в городе исключительно по фамилии, оставшейся от прежних мужей, наивно полагая, что первая была именем, а вторая собственно фамилией. И мало кто догадывался, что по паспорту она была Верой в девичестве Ледянкиной.

Итак, Вера Малюта – Скуратова, она же дочь известного в прошлом правозащитника, разъезжала по городу на черном «хаммере», имела исключительный ум, тяжелый нрав и острый язык, могла постоять за себя в кабацкой драке, и при этом оставалась миловидной женщиной, которую бы с удовольствием взял в жены и прыщавый старшеклассник, и умудренный опытом мужчина. И сейчас она ходит по своим владеньям и раздает последние указания.

– Поэта достали? Я спрашиваю, поэта мне достали?

– Простите, Малюта Андреевна, главврач ждет вашего звонка, говорит, что никому другому ни под каким предлогом не даст своего пациента.

– Так, он буйный? Что про него известно?

– Немного. Процесс был закрытый. Убил несколько человек, но его признали невменяемым, сейчас на транквилизаторах под круглосуточным присмотром.

– Но прочитать-то он сможет по бумажке? Ладно, сама займусь. Так, что у нас с закуской?

– Оттаивает, прислали замороженной.

– … вашу мать! Это вы у меня замороженные! А ну быстро на кухню и задницами размораживать!

Потом Вера велела передвинуть несколько столиков, потому что сегодня будут важные люди, которых следует оградить от прочих хотя бы погонным метром свободного пространства. Окинув залу царственным взглядом, Вера уединилась в своем кабинете и позвонила главврачу. Тот, долго не брал трубку, но Вера знала наверняка, что он уже целый час гипнотизирует свой телефон, ожидая этого звонка. Потом главврач для проформы стал ломать комедию, гнуть пальцы и строить глазки, но Вера, из самых лучших побуждений по второй линии кое-кому позвонила, сказав в полголоса, что конечно, можно позвать и графомана, но именно сегодня должен быть кто-то из прокурорского состава, который вроде как поэт и будет весьма неучтиво кормить его рифмами, за которыми нет ни капли крови. Ей дали добро, и главврач, получив окольными путями пинок под зад, лишь жалостливо попросил Веру самолично забрать у него пациента. На том и порешили.

А вышеназванный прохожий между тем с немалым интересом обозревает изнанки этого никогда, которые наполнялись дополнительными смыслами и разными существами, которые сновали, ползали, прыгали: перемещались в известном пространстве всеми известными способами. Пару раз какие-то гуманоиды что-то выспрашивали у прохожего, и тот вежливо отвечал на странном хлюпающем языке, другой раз какое-то светящееся существо, вынырнув, как принято говорить, из-под пространства, велеречиво переливалось всеми оттенками фиолетового насчет того, где бы тут справить свои светящиеся надобности, и прохожий так же без всякого акцента семафорил ему семимерные координаты туалета для волновых форм жизни, – словом, прохожий был откровенно в теме.

А если бы потайная дверь никогда не открылась, то прохожий наверняка прошел бы как все мы в никуда, и повернув за черный полированный угол, столкнулся бы лицом к лицу, или, если угодно, морда мордой со всякой нечестью, вылезающей из стен, с клыками, когтями и всякими уродствами, кои вызывают жуткий восторг у местных тинэйджеров и негодование местных богобоязненных старушек. И довершает эту горельефную композицию весьма схематично оформленная небезызвестная фигура в плаще и с косой, которая должна бы драматургией своего образа заставить задуматься о вечном, но в компании с неким молодым человеком, которого местные искусствоведы считают неудачной стилизацией под всеми любимого пиита, а также поднятым бокалам и раскупоренным бутылкам шампанского, вызывает ничем неискоренимое желание жить. И если бы ничего из вышесказанного не произошло, то прохожий с удивлением бы узнал в этом молодом человеке самого себя.

Потом прохожий непостижимым образом переместился в ту часть никогда, которую принято называть «служебные помещения», и не вызывая подозрений так же постигал смысл происходящего. Вот из ниоткуда появилась человеческая женщина, которая отдавала приказания своим человеческим подчиненным, которые бегали за ней следом и всеми известными способами старались ей угодить.

– Поэта достали? Я спрашиваю, поэта мне достали?

– Простите, Малюта Андреевна, главврач ждет вашего звонка…

Прохожий смотрел на эту женщину, которая вся в делах и заботах бегала по трехмерным коридорам и служебным помещениям и улыбался. Он улыбался, потому что вспомнил, что именно так начиналась эта история, которая всегда так начиналась, и всегда так заканчивалась. И в этом не было никакого противоречия, поскольку всякому многомерному существу известно, что в пределах никогда детерминация отсутствует, а присутствует лишь предел актуальной мерности, который так же смешон.

Мама открывает холодильник, достает масло, колбасу, булочку в полиэтиленовом пакетике, наливает в большую белую кружку кипятка из покореженного чайника, кидает пакетик чая, садится на табуретку у окна, и начинает разговор, миролюбиво размешивая сахар алюминиевой ложечкой.

– Ты, сынок, непутевый какой-то…

На полу рядом с хромированной миской и мусорным ведром сидит огромный белый котище и снисходительно принимает ласки худого с нелепой бороденкой подростка.

Мама пробует чай, кривит губы, затем тянется через весь стол к неглубокой кастрюльке, стоящей на подоконнике рядом с каким-то от всех хворей растением.

– …и к жизни ты совершенно не приспособлен, – заканчивает она свою мысль, исследуя содержимое кастрюльки, вздыхает и достает из груды сухарей покусанный пряник.

Котище машет хвостом. Мама макает этот артефакт в чай и ждет, посматривая то на сына, то в окно.

– Вон, Верка, соседка, с сумками идет. Всего на два года старше тебя, а уже мать двоих детей. А сколько она абортов сделала – весь подъезд не может сосчитать. А у тебя даже подружки нет, – мама строго смотрит на сына, – или ты по другой части?

Подросток морщится.

– Я не гей.

– Ну, хоть чем-то порадовал. Значит пора тебе, Пашка, за юбками бегать. Может, еще бабушкой меня сделаешь, – мечтательно говорит мама, принимаясь за пряник.

Котище бросает вороватый взгляд на маму и злобно урчит. Пашка понимает, что его любимец не в духе, подвигается к столу и, пренебрегая наказами мамы мыть руки после этого засранца, сооружает себе бутерброд из неизвестно откуда взявшейся хлебной корочки и колбасной жопки, затем исследует содержимое кружки, и доливает воды из чайника.

– В этом сущность, Матраскиных, – мама хлопает свободной рукой столу. – Что отец твой мог целый месяц один пакетик пользовать, так и ты. Завари себе настоящего чаю, Паша, и бутерброд себе сделай настоящий.

Котище чуть склонил голову, потопал ножками и нехорошо сощурился.

– И сам стань настоящим, – съехидничал Пашка.

Мама проигнорировала последнюю реплику. Она нарезала колбасу толстыми кругляшками и радовалась.

– Сон мне, сынок, приснился, – продолжает мама с грустинкой, – будто я на свадьбе плясала. А чья свадьба – в толк не могу взять, и так мне грустно стало: пляшу и плачу. А народу много, они пляшут, смеются, все ноги мне обступали. А когда стали кричать «горько», я поближе к жениху с невестой протиснулась. Смотрю, а там кошки женятся.

Пашка неестественно засмеялся.

– Никак Патрыську нашего женила, мама?

– Балабол, – говорит мама, занимаясь устроительством бутерброда, – я о тебе подумала. У тебя, что, девчонок знакомых мало? Ты, сынок, давай, не стесняйся, приводи их по одной. На прописку пусть не рассчитывают, так и говори, а какая согласится, та и наша.

Сынок удивленно смотрит на мать:

– Что – о—о?

Котище понимает, что настало его время и прыгает на стол. Мама от неожиданности роняет бутерброд, злодей цепляет лапкой колбасу, мама с криком замахивается. Паша понимает, что сейчас мамина суровая длань переломает все косточки Петрыськи. Это случится через мгновение, и уже ничего нельзя будет исправить. И это мгновение растянулось на целую вечность.