Лишь только кот Свистуновых, наделенный за какие-то прегрешения кличкой «Скотина», проявив не дюжую смекалку, и немыслимым усилием воли преодолев врожденный комплекс водобоязни, уютно устроился в уборной, забравшись в сливной бачок, в котором вода хоть и далека была от прохладного состояния, но все же вполне себе комфортно отражала нападки чудовищной духоты.

И такой духоты, что ходики на стене растеклись стрелками по циферблату, и с глухим трагическим всхлипом «Бом» сделали сепуку, рассыпавшись мокрыми от пота шестеренками. И вывалив из нутра кишки-пружины, навсегда остановились.

Такой жары, что лампочки в люстре стали таять как эскимо, капая сверкающими каплями на ковер, теперь больше напоминающий выставленное на показ илистое дно зацветшего болота.

Такой жары, что книги в шкафах, тихонько потрескивая и шурша, тлели без единой искры огня и рассыпались пеплом по полкам.

Такой жары, что вся квартира стала терять свои строгие геометрические очертания, и больше походила на восковый домик, оказавшийся в раскаленной духовке.

Все потекло. Потолок провис. Стены изогнулись. Пол вспучился. Мебель скрутило. Стекла лопнули. Воздух стал красным. Воздух стал расплавленным металлом. Воздух стал эпицентром термоядерного взрыва. Воздуха не стало.

Пришла внезапная тишина.

Раз.

Два.

Три.

И тишина стала взрывом! Взрывной волной! Криком! Криком тысяч! Криком миллионов! Криком Вселенной!

Сотые.

Тысячные.

Миллионные одной секунды.

И опять тишина. Абсолютная. Навсегда.

Свистунов тяжело вздохнул, выбросил гвоздик в окно и пошел спать.

– Вы, Петр Ильич, напрасно не кушаете! – сказал Лев Николаевич, с чавканьем обгладывающий куриную ногу. – Если не будете кушать, то совсем зачахнете! Это я вам со всей ответственностью заявляю!

– Да уж не беспокойтесь обо мне, Лев Николаевич, – сказал Петр Ильич, с некоторой брезгливостью рассматривая Льва Николаевича. – Уж как-нибудь, да не зачахну. А вот вы бы, как раз, и не налегали так, а то как бы с животом потом не маяться…

– Ну чего же мне маяться? – Лев Николаевич оторвал от курицы вторую ногу. – У меня желудок, если хотите знать, ого-го! Все что угодно переварит и еще попросит! Я вот на спор даже медяки глотал, пятикопеечные – и ничего, переварились!

– Что вы говорите! – Петр Ильич усмехнулся и скрестил руки на груди. – А костыль смогли бы?

– Какой костыль? – Лев Николаевич удивленно уставился на Петра Ильича. – О чем это вы?

– Ну обычный костыль такой. Железный. – Петр Ильич немного скривился, увидев, как по небритому подбородку Льва Николаевича потекла жирная слюна. – Железнодорожный костыль, каким рельсы к шпалам прибивают. Смогли бы?

– Что смог бы? – Лев Николаевич, заметив взгляд Петра Ильича, обтер рукой подбородок. – Что-то я не пойму вас. При чем тут костыль вообще?

– Ну вы же говорите, что у вас желудок ого-го, и даже пятки медные переваривает, – Петр Ильич посмотрел на носы своих ботинок. – Вот я и спрашиваю: смогли бы вы костыль переварить или нет.

– Ах вот вы о чем! – Лев Ильич продолжил чавкать куриной ногой. – Иронизируете. И напрасно! Я вот сейчас курочки поем, и буду чувствовать себя архипревосходно. А вы голодным останетесь, со своей иронией.

– Ну что вы! Какая уж тут ирония? – Петр Ильич пристально посмотрел на Льва Ильича. – Простой интерес и не более. Я просто никогда еще не видел, что бы с таким аппетитом ели сырую неощипанную курицу. Вот я и подумал, что вам, в сущности, все равно что есть: что медяки, что костыли, что еще какую-нибудь дрянь. И остается только восхищаться вашим необыкновенным желудком. А сейчас, простите, мне надо в уборную, так как мой рассудок более не может выдерживать этого чудовищного зрелища. Честь имею!

И Петр Ильич вышел из купе.

Двое с револьверами и трое с винтовками, вышибив дверь ворвались в кабинет Ореста Аристарховича.

Видимо главный, развевая рыжей бородой, тыча в лицо Ореста Аристарховича наганом, истерично заорал:

– Гражданин Чертоомутов! Вы – арестованы!

Орест Аристархович спокойно отвел дуло от лица, почесал нос и спросил:

– Вы это серьезно, господа?

– Да!!! – брызгая слюной возопил рыжебородый, возвращая ствол нагана обратно к лицу Ореста Аристарховича.

– То есть, вы считаете, что можете просто так ворваться ко мне без стука, в кабинет, бряцая своим доисторическим фетишем, и арестовать меня? – Орест Аристархович вновь отвел дуло от лица, почесал нос и усмехнулся: – Вы правда так считаете?

Вместо ответа, рыжебородый вернул наган к лицу и нажал на спуск. Однако вместо ожидаемого выстрела, наган натурально издал отрыжку и рассыпался в пыль.

– Идиоты! – строго сказал Орест Аристархович.

Он погрозил рыжебородому пальцем, почесал нос и… вдруг раздулся в огромный шар и звонко лопнул, забрызгав присутствующих какой-то зеленой слизью, с весьма неприятным запахом.

– Черт знает что… – пробурчал рыжебородый, брезгливо обтирая бороду наганом. – Пойдемте товарищи. У нас еще три адреса.

Афанасий Петрович, совершенно отчаявшись подцепить вилкой непокорную оливку, ухватил ее пальцами и отправил в рот. После чего, закрыв глаза, приступил к неспешному задумчивому пережевыванию.

Впрочем, как следует просмаковать заморский продукт не получилось, так как оливка, видимо не желая сдаваться, неожиданно явила косточку, отчего ближайший подвернувшийся зуб Афанасия Петровича хрустнул и выпал изо рта.

Сей факт настолько поразил Афанасия Петровича, что, поднявшись с пола, он долго не мог найти стула, на котором сидел до инцидента с косточкой. И конечно тот факт, что стул оказался выброшенным в окно, так же не прибавил ясности мысли, а даже наоборот – еще больше расстроил Афанасия Петровича, так как в момент броска окно было закрытым, что повлекло к его уничтожению.

Кроме того, перевернутый стол раздавил всю немногочисленную посуду, имеющуюся в доме, а неизвестно откуда взявшийся топор основательно покрошил и остатки мебели.

Странноватый едкий дым, расползающийся по комнате, наводил на мысли о неисправной электропроводке, тогда как хлюпающая под ногами вода красноречиво свидетельствовала об утрате водных коммуникаций. О том же свидетельствовали вырванные с корнем краны, раскуроченные батареи и ни на что не похожая уборная.

Последнее окончательно расстроило Афанасия Петровича, что привело к уничтожению остатков имущества, и самому крупному поджогу, что случался на памяти заслуженного брандмейстера города.

У Захара Ильича с самого детства была мечта: жахнуть из Царь-пушки. Буквально.

Не то, чтобы Захар Ильич имел склонность к разрушениям и смертоубийству, просто он был уверен, что если из нее как следует жахнуть, то ядро непременно облетит вокруг земного шара, и шарахнет стрелявшего канонира по затылку.

И если в детстве ему еще удавалось как-то доказывать свою теорию и выигрывать мальчишеские споры, то с возрастом это делать становилось все труднее и труднее: чем старше становились мальчишки, тем более сведущими они оказывались в вопросах баллистики и артиллерийского дела. А уж и вовсе повзрослев, стали откровенно потешаться над Захаром Ильичом, продолжавшим настаивать на своей гипотезе. Так что, когда-то детская мечта, стала медленно и уверенно превращаться в идефикс, поглощая все прочие помыслы.

И вот однажды, Захар Ильич в очередном споре дошел, что называется, до наивысшей точки кипения и разошелся так, что той же ночью, с двумя огромными сумками давно припасенного пороха, рюкзаком войлока, и инструментами в карманах, никем не замеченный, прокрался на Ивановскую площадь, подобрался к Царь-пушке, набил ствол порохом, утрамбовал войлочный пыж, механической дрелью высверлил запальное отверстие, приладил запальный шнур и… понял, что совершенно не позаботился о снаряде!