– Еще раз попрошу вас, Ольга Алексеевна, припомнить все обстоятельства, имевшие место, прежде чем ваш муж…

Тут мама подошла к запертой двери в туалет и громко постучала.

– Выходи, Сергей! Он опять ничего не ест. Сергей! Ты что – опять там куришь?!

– Я могу курить, где хочу! – зашипел из-за двери отец.

– И еще: нигде нет дедушкиных часов. Слышишь, Сергей?

– А при чем здесь я? При чем?

Участковый Бирюков уже совершенно запрессовался между вешалкой и холодильником и спросил совсем тихо:

– А не заметили ли вы, Ольга Алексеевна, чтобы последнее время ваш муж приносил домой какие-либо служебные бумаги в папке или, скажем, в скоросшивателе? А?

– То есть этот их идиотский «гениальный план»?

– Молчи! – зашипел из-за двери отец. – Молчи!!

Я, конечно, слышал, что мой дядя, младший брат моей мамы, будто бы порядочный иезуит. Но я не знал, что это такое – иезуит.

Выбираясь из Москвы, мы тащились еле-еле, увязая в пробках, дергаясь на светофорах, и я немного задремал. Я открыл глаза, когда мы уже гнали по шоссе за кольцевой.

Птица мерно и сильно взмахивала крепкими каёмчатыми крыльями, но оставалась на одном месте. Ее острый, пестроперый хвост был выправлен строго горизонтально относительно земли. Черные костистые лапки плотно поджаты к дымчатому, шелковистому брюшку. Летящая на расстоянии всего, может быть, полметра, вровень с задним боковым окном нашего «москвича», птица всё не двигалась, но за ней – столбы, деревья, кусты так стремительно проскакивали мимо, что сливались в одну рябящую полосу.

Пока я разглядывал нашу неожиданную спутницу, та, чуть поводя выгнутым тонким клювом, тоже, казалось, косилась на меня любопытным топазовым глазом.

Понятно, что долго я не выдержал и стал осторожно подбираться ближе.

Плавно опустив стекло, я высунул в окно руку, а потом – и голосу. Ветер грубо, словно рукой, схватил меня за волосы. В ушах зашумело, заслепило глаза. Прищурившись, я потянулся еще. Честное слово, крыло птицы легонько щелкнуло по кончикам моих вытянутых пальцев.

– Куда ты лезешь!

Обернувшийся отец рванул меня обратно на сиденье, а моя птица шарахнулась в сторону и пропала.

– Ну, я сказал, я ска-а-зал, что я ду-рак, ду-у-рак, такой глупенький… хи-хи… это ведь я про себя так сказал: дурак, дурачок, дурачочек… – противным вякающим голосом говорил мальчик, кривляясь.

Если бы воскресшая камбала, – словно пронырливая субмарина, подняла над солеными водами зоркий перископ, то уловила бы в его просветленные линзы сначала небо с луной, солнцем и всеми звездами, а потом и берег с горами, пляжами, пальмами и абрикосовыми деревьями. Среди пальм и фикусов высятся белоснежные красавцы – курортные корпуса с лоджиями, увитыми виноградом, и скоростными лифтами. Через распахнутые окна номеров-люксов, подоконники которых ласкает тончайший тюль, можно разглядеть изящные кресла-качалки, цветные телевизоры, мрамор, хрустальные колчаны, полные гладиолусов, и неспешно прогуливающихся по малиновым коврам в ожидании культурных мероприятий космонавтов и известных футболистов.

«Трим-трим-пам-па!» – дедовы часы.

– Теперь запомни хорошенько: его зовут Роман Романович.

– Опять куда-то заезжать! А когда же путешествовать? Как же море и горы?

– Фу, как ты все-таки у меня некрасиво картавишь! Ну-ка, скажи правильно: Роман Романович.

– Хгоман Хгоманович.»

– Очень некрасиво. Ты что, француз? Ты можешь по-человечески сказать: Роман Романович, ну?

– Ну Хгоман Хгоманович.

– Они тебя и говорить как следует не могли научить! Прямо стыдно тебя с собой к людям брать. Вот сейчас приедем к такому человеку, как наш Роман Романович, а ты вместо того, чтобы воспитанно и по-взрослому сказать: «Здравствуйте, Роман Романович!», начнешь так противно картавить. Кому это будет приятно?

– Но ты обещал, что мы путешествовать едем! Ты обещал!

– Мы и едем.

– Да-а, едем!..

– Только заглянем по пути к Роману Романовичу. Ну, скажи нормально: Роман Романович.

– Ну мне надоело!

– Роман Романович!

– Я устал, я спать хочу!

– Роман Романович!

– Я спать хочу, я вижу тебя во сне… Ро-ман…

Заходящее солнце уже скашивало верхушки елей, когда наш «москвичек» подкатил к даче Роман Романовича, шефа, – огороженной сплошным дощатым забором. Отец вылез из машины и нажал кнопку звонка у калитки в воротах. Через некоторое время калитка со щелчком отворилась. Мне было сказано не вылезать пока. Отец зашел внутрь и, отперев ворота, вернулся и загнал машину во двор. Я тут же выскочил из машины и закричал: «Гриб нашел! Вон гриб!» Но отец взял меня за руку и потащил к дому по дорожке, по обе стороны которой торчали ряды стрел – гладиолусов. Я успел отломить один наконечник и попробовал приставить отцу в виде хвоста, но отец заругался и отшвырнул хвост подальше. Мы вошли в дом. В доме жили мыши.

Мы быстро прошли по полутемным комнатам – опущенные соломенные шторы почти не пропускали света – поднялись по крутой лестнице на второй этаж и сразу оказались в кабинете Роман Романовича.

Сам с утомленным видом сидел за огромным письменным столом», на котором кроме капитального письменного прибора с латунными медведями и мужиками было набросано множество скомканных бумаг и обрывков. Стопками лежали газеты и листки, соединенные скрепками. На полу тоже валялся мусор. По ночам, возможно, в нем-то и копошились мыши.

– Давай, давай, – сказал Роман Романович отцу, – проходи!

Отец сделал несколько шажков. (Даже странно: длинный, а шажки маленькие.)

– Как здоровье, Роман Романович? – сказал он для начала и тут же умолк, заметив, что Роман Романович вдруг почему-то очень рассердился на эти обыкновенные слова, даже вскочил с места и, возмущений отплевываясь, стал бегать между столом и отцом. Он был в пижаме.

– Что?! «Как здоровье»?! – кричал он. – Пока я на посту, я не имею права болеть! Слышите? Я не имею времени болеть! Я здоров, здоров и здоров. Я работаю, я тружусь! А пока я тружусь, для меня не существует ни здоровья, ни болезней! Так и знайте!

Он так разволновался, что даже вспотел и покраснел.

– Я понимаю! – с готовностью закивал отец.

– Для меня не существует в жизни ничего, кроме работы и краткого восстановительного сна!

– Да, да.

– Только работа и сон!

В подтверждение своих слов Роман Романович указал сначала на письменный стол, заваленный бумагами, а потом на кожаный диван со скомканным постельным бельем. Кроме стола, за которым он трудился, и дивана, на котором кратковременно отдыхал, в комнате не было никакой другой мебели. Рядом с диваном в стену был вбит гвоздь, на котором висели плечики с костюмом, галстуком и рубашкой. На полу стояли ботинки. Сам, как было сказано, бегал в пижаме.

– Я живу, как отшельник, как аскет! Только работа и сон!

– Понимаю.

– И меня никто не может упрекнуть! Я докажу! Я – не болен! Роман Романович стал рыться в бумагах. Он бормотал что-то и

одновременно дрыгал правой ногой, нашаривая на полу слетевшую в беготне комнатную туфлю.

– Я докажу, я не боле-е… – начал было я, но отец быстро вытолкал меня из комнаты, проводил обратно до крыльца и сказал, чтобы я погулял в саду.

– Но ничего не трогать! Ничего не рвать! Никуда не лазить! – добавил он и погрозил мне желтым, прокуренным пальцем с черной каймой под ногтем.

С сорванным грибом в руке мальчик шел вдоль забора, а за забором слышались хриплое рычание и бряцание цепи. Только около угла, где забор поворачивал, обнаружилась наконец щель, в которую мальчик и разглядел злобную соседскую и всклокоченную зверюгу, лязгающую золотыми зубами, словно перемалывающую кусок закатного солнца.