Это между мной и родителями еще с тех пор повелось, как Олеся взорвался и остался без руки. Мне тогда мама напрямую заявила, чтобы я с Серегой больше не встречался и дел с ним никаких не имел. Строго – настрого пригрозила, что если узнает, что я с Олесей вожусь, из дома меня не выпустит, под арест посадит. Точно он заразный какой! Будто от него смертельную холеру можно было схватить или язву сибирскую! Я понимаю, родители меня от опасности уберечь пытались, думали Олеся – источник этой самой опасности. Они же не знали некоторых подробностей из нашей жизни. Таких, например, что это я Олесю научил газеты селитровать, а не он меня. И если по-справедливому разобраться, следовало бы еще подумать хорошенечко, кого защищать нужно было, меня от Олеси или наоборот.
С Серегой я, понятное дело, дружить не бросил, зато с родителями потом два месяца через пень-колода разговаривал. И нисколько не жалею об этом. Сами виноваты. Серега у меня с раннего детства самый что ни есть близкий друг, а они хотели меня Олеси навсегда лишить. Вот отчего у меня настроение упало. Потом родители, естественно, переменили свое отношение к Сереге. Скорее всего, сообразили, что неправильно поступают, да и деваться им все равно некуда было. Но обида у меня на них за Олесю все еще до конца не выветрилась. Я подметил, обида – она такая дрянная болячка, что долго внутри человека держится. Почище гриппа или ангины. Бывает, ты изо всех сил стараешься забыть и не думать о каком-нибудь скверном случае, который с тобою произошел по чьей-нибудь вине, но ведь нет, случится что-нибудь, да и сбередит эту болячку. Как, например, у меня с родителями теперь выходит. По мне лучше было бы, чтобы вместо обид синяки или царапины на теле появлялись. Синяк ведь бесследно исчезает, особенно когда на него внимания не обращаешь, даже крошечного пятнышка не остается, а обида – она может на долгие годы в душе засесть и саднить настырно время от времени, покоя тебе не давать…
После того как мама назвала мое имя, модник расцвел в картинной улыбке и провел меня внутрь студии. А мама поспешила назад, у нее ведь занятие должно было начаться.
В фотостудии, конечно, имелось на что посмотреть, врать не стану, занятное местечко. Приборы разные, фонари на треногах, зонтики специальные, чтобы свет отражать. Штучки какие-то особые, навроде сценического реквизита, по углам стояли. А рядом с правой стеной даже часть нарошнечной комнаты была сооружена: на полу лежал толстый овальный ковер, на нем раскорячился низкий стеклянный стол, а вокруг были расставлены шикарный диван и старинные резные стулья. Но меня не комната больше всего заинтересовала. Меня привлекли фотографии, которые висели в стеклянных рамках на противоположной от бутафорской комнаты боковой стене. Модник взялся настраивать свою технику, приготавливаясь к съемке, а я в это время шатался по студии из конца в конец, вот и увидел эти снимки.
Фотографии на стене были большие, четкие, но какие-то странные. Само собой разумеется, они все были яркими и качественно выполненными, но уж больно чудными. Откровенно сказать, они мне не пришлись по душе. Да и что в них могло понравиться нормальному человеку, если, к примеру, на одном снимке – под названием «Босс», – здоровенный мужик в рваных джинсах и белой майке держал в руке плетеный кожаный поводок, к которому была пристегнута рыжая толстуха в деловом брючном костюме. Она стояла рядом с мужиком на четвереньках (ну, вылитая собака!) и смотрела в камеру стеклянным взглядом. Психопаты натуральные, да и только! Кто из них босс я так и не понял. Мужик в майке или эта толстуха рыжая? И на соседней фотке сценка не лучше была. На ней во весь кадр (прямо жуть брала) был запечатлен момент, когда красивая женщина с роскошными белокурыми волосами влепляет пощечину другой даме – темненькой. У той, которой со всего размаху заехали, даже очки от удара слетели, так ей блондинка треснула. И губы у брюнетки от боли скривились, и выражение лица сделалось ошеломленным. Не ожидала она, видно, что с ней так подло поступят. А у блондинки лицо от ненависти изломалось и превратилось в гримасу. Оно мне от этого даже чем-то морду оскалившейся макаки напомнило. Обе женщины были нестарые, обе красивые и шикарно одетые. Чего им драться приспичило, не разберу? Таких деловых теток полно разгуливает по всем этажам проектного института, и в лифтах они толпами ездят. Неужели кто-то из них может вот так вот люто взъяриться и начать драться, изумлялся я, разглядывая фотографию. Под этим снимком тоже надпись имелась. Он назывался «Карьера». Чушь несусветная, в самом деле. Нет, правда. Приличные на первый взгляд дамочки, а дубасят друг друга из-за работы, как сумасшедшие. Я, например, был не в состоянии себе представить, чтобы моя мама настолько сильно могла б разозлиться. Нет, лучше не видеть мне этого. Когда женщины ведут себя так, пропадает все славное и чудесное, что до этого в них жило. Девается неизвестно куда, улетучивается, и они уже не милыми кажутся, а макаками дикими представляются. Я бы, к примеру, не хотел, чтобы моя мама вот такой вот была. Поэтому мне эта фотка и не понравилась. И все остальные фотографии в подобном же духе были – либо девицы смазливые, либо накрашенные хлыщи. То вместе, то по отдельности. Одним словом, похабщина настоящая. Ничего хорошего в этих снимках я не разглядел. Бред полоумного, если по-настоящему разобраться.
Из всех фотографий, что находились в студии, мне одна лишь фотка по сердцу пришлась. Черно-белая. Та, что висела отдельно от всех остальных над темным рабочим столом. На ней было крупным планом снято улыбающееся лицо старого человека. И все. И никаких дурацких ошейников, никаких лупцеваний и гадких гримас. Я как этот снимок увидел, сразу же к нему подскочил. Лицо у старика было простое, небритое, все в морщинах и смуглое от загара. Точь-в-точь как у моего деда, когда он летом на даче живет. «Вот это снимок!» – подумал я. Все по-настоящему, прямо как в жизни. До каждой черточки, до самой крохотной точечки. Без всяких там глупых штуковин. На меня даже дедовским запахом внезапно пахнуло – запах старой рубахи с табачной горчинкой. Настолько мне эта фотография приглянулась. И взгляд дедовский вспомнился, и голос его с хрипотцой. От всего этого я к человеку на фотографии вмиг расположился. Я же говорю, на свете всякие лица бывают.
– Понравились фотографии? – раздался позади меня голос фотографа.
Я чуть не подпрыгнул от неожиданности, когда услышал его. Так я на портрет засмотрелся, что позабыл обо всем. Я резко обернулся и состроил равнодушное лицо. Модник стоял от меня в паре метров и, утопив руки в карманы штанов, разглядывал на стене снимки. Те, от которых мне противно сделалось. Изучал их с таким внимательным видом, будто впервые увидел их. Я ничего ему не ответил. Стоял и молчал. Прикинулся, что не расслышал вопроса. Невежливо я поступал, не спорю, да он тоже хорош. Задал вопрос, а сам на меня даже и не взглянул. И неизвестно было, к кому он обращается, ко мне или к той рыжей корове на четвереньках.
Он, наверное, еще с минуту рассматривал фотографии, прежде чем снова спросил меня.
– Ты так и не ответил. Как тебе снимки? Понравились? – повторил он. Он вперился в меня взглядом и ждал, что я отвечу.
– Нет, не понравились, – произнес я спокойно.
Пусть он и мамин знакомый считается и согласился меня сфотографировать, все равно скатерти праздничные перед ним стелить у меня желания не было. Сказал начистоту. Может быть, ему и поют все, как один, хвалебные песни, мол, какие у вас замечательные фотографии, и сами вы невыносимо талантливый, мастер и маг, но я-то не собирался так поступать. Даже если он разозлится, откажется меня снимать и выставит сейчас же за дверь, ничего страшного, подумал я, перебьемся. Жил же я без этого, и Олеся с Гаврошем живут и нисколечко не печалятся.
– Не понравились, – говорю.
Фотограф посмотрел на меня с любопытством и вдруг улыбнулся по-свойски.
– Сурово, но честно, – произнес он и опять к фотографиям повернулся, разглядывать взялся.
