Короче, как только меня Татьяна Николаевна заметила, я, конечно, тут же за сараем укрылся. Сидел за ним, затаившись, с колотящимся сердцем, до тех пор, пока соседка не успокоилась и не перестала ругаться. Самого меня так и подмывало снова из-за сарая выглянуть, но я ж говорю, что я немножко стеснительный. Другой бы на моем месте подсматривал за соседкой и в ус не дул, наслаждался бы завлекательным зрелищем. Татьяна Николаевна же после этого еще минут пять в баке плескалась, я хорошо слышал, не торопилась никуда уходить. А я вот проморгал счастливый случай и после долго жалел. Голая Татьяна Николаевна у меня потом целый день перед глазами стояла. Грудь у нее шикарная, и живот роскошный, и, конечно, бедра. Я и ночью спал плохо, все ворочался и представлял нагую соседку. До того извелся, что под ложечкой засосало и в животе пусто сделалось. А родителям она так ведь ничего не сказала. И со мною продолжает здороваться как ни в чем не бывало. Только теперь всякий раз при встрече стала смотреть на меня загадочно и как-то так улыбается странно, точно мы с нею тайными заговорщиками являемся. Не понять этих женщин, честное слово, то они ругают тебя, обещают предкам нажаловаться, а то улыбаются мило и ласково смотрят в глаза.
Я когда через неделю рассказал этот случай Сереге, он на меня сперва с завистью минут десять таращился и подробности выяснял, что да и как, а затем смеяться вдруг начал. Я взять в толк не могу, что с ним стряслось, а Олеся на спину на траве завалился и хохочет, как сумасшедший. Потом все ж успокоился.
– Так ты у нас, Никитос, выходит, наглый, – сказал Серега и опять со смеху покатился. – Никитос – Наглый, никогда б не подумал!
Вот так ко мне прозвище с той поры и приклеилось. По примеру Олеси и другие пацаны стали называть меня Наглым. А я и не против. Мне даже нравится. Не какое-нибудь обидное или невзрачное прозвище вроде Мокрого или Штампа, есть у нас в классе парни с такими кличками. Нет, это прозвище дельное. Оно мне даже в каком-то смысле теперь защитой служит, ну, как предостерегающая раскраска у насекомых и пресмыкающихся. А то ведь по-настоящему наглым я становлюсь, только если меня окончательно допекут, когда обороняться приходится. А тут прозвище – Наглый, и отдельные личности начинают считать, что я и вправду отпетый жох. Я ведь не акселерат под два метра ростом и не боксер тренированный, я обычный пацан. У нас с Олесей комплекция одинаковая. Разве что, в отличие от него, руки две у меня, и я не сутулюсь. А одеваемся мы с ним тоже очень похоже – в футболки, спортивные «комбаты», да матерчатые кроссовки.
«Жалко, что не выбирают, я бы, пацаны, себе выбрал…» Да, так Олеся сказал…
– Все равно, – упрямо твердил Гаврош, – все равно ведь есть у тебя родные. Если кому выбирать, так это мне. У меня вообще никого нет.
Олеся умолк, не стал возражать Гаврошу, чтобы не тревожить его, опять взялся ковыряться в углях. Мы сидели на заброшенном дачном участке, жгли костер рядом со старой яблоней, разговаривали и курили.
Историю с соседкой, Татьяной Николаевной, я Олесе с Гаврошем несколько раз пересказывал. Вот и сейчас мы опять вернулись к ней. Олеся без конца любопытствовал, как она теперь себя со мною ведет. Он даже версию выдвинул, что, может, я тоже соседке нравлюсь. Ну, не сразу конечно понравился. Поначалу она, естественно, застеснялась, предположил он, а после, когда в себя пришла, по-другому на тот случай взглянула. Он сказал, что женщины, побывав в интимной обстановке с мужчиной, начинают по-иному к нему относиться. Симпатию начинают питать, если не нечто большее.
Ну, не знаю… Олеся, не спорю, начитанный и знает побольше, чем я, но порою такое скажет. В общем, я не поверил Сереге, о чем открыто ему заявил:
– Я же для нее малолетний, Олеся…
– Ну и что, – невозмутимо парировал он, – есть уйма женщин, которым нравятся юноши. Ты же не совсем шкет слюнявый. Тебе же, Наглый, уже снятся сны с обнаженными женщинами? Снятся, ведь, правда?
Я кивнул утвердительно, хотя, по правде сказать, такие сны к тому времени мне снились лишь дважды. Оба раза после случая с нашей дачной соседкой.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Серега. – К тому же вспомни, как она на тебя смотрит и как улыбается. Точно, Никитос, ты ей нравишься.
Я молчал, припоминая, как Татьяна Николаевна смотрела на меня в последнюю встречу. Я уже практически начал верить Олесе, стал представлять себя и соседку в романтических обстоятельствах, но тут он все испортил, предложив новую версию.
– А может, она тогда твоего отца караулила?
– О чем это ты? – не сразу сообразил я.
Гаврош лежал на матрасе, дымил сигаретой и безмолвно пялился на огонь. Пашке было все равно, кто кого караулил.
– Да ты сам прикинь, с чего ради она полезла днем голышом купаться? – Олеся вопросительно уставился на меня. – Может быть, она думала, что твой отец на даче находится, вот его-то она и хотела порадовать.
– А почему она теперь на меня так глядит? И улыбается? Сам говоришь…
– Да ты ненароком ей подвернулся, у нее внимание на тебя и переключилось. Установка сменилась, такое случается. Соображаешь? Психология, Наглый…
Ну ладно, пусть будет так, подумал я, поджаривая на прутике хлеб. То, что я невзначай оказался на месте отца, меня тоже устраивало. Я размышлял, как бы мне еще раз очутиться наедине с нашей соседкой, и если я и вправду ей нравлюсь, как утверждает Олеся, что предпринять дальше? Как проявить себя, чтобы произвести на Татьяну Николаевну нужное впечатление? В моем мозгу стали возникать различные планы. Я представлял себе, что у нее заклинивает поливочный кран, и я, как настоящий мужчина, с помощью газового ключа помогаю открыть его – я уже проделывал такое однажды и вполне смог бы справиться с этим снова, – в благодарность за помощь Татьяна Николаевна целует меня в щеку (насчет губ я так сразу не осмеливался подумать) и зовет в дом, отдохнуть и посмотреть телевизор. Я соглашаюсь и… Потом я вообразил другое – что перелажу через наш общий забор, разыскиваю соседку среди яблонь, протягиваю ей полную чашку великолепной малины и по-соседски предлагаю угоститься. Татьяна Николаевна смотрит на меня долгим, оценивающим, но ласковым взором, улыбается, неспешно одну за другой берет из чашки ягоды и кладет себе в рот, а затем, в свою очередь, приглашает меня в дом выпить прохладного сока. Я соглашаюсь и… Мысли о ее кирпичном, с крошечной верандой, домике волновали меня до невозможности. Этот дом хранит много заветных тайн. После этого мои фантазии сделались совсем бесстыдными, но меня это нисколько не смутило. Как-никак теперь наша соседка считает, что я парень отчаянный и, несмотря на угрозу того, что о моем поведении будет доложено родителям, способен на безрассудство. Я живо принялся представлять, как в сумерках подкрадываюсь к ее домику и, подглядывая в окно, жду, когда она начнет раздеваться, и в самый ответственный момент врываюсь в комнату. А еще лучше с букетом цветов. Точно! У меня дед выращивает отличные розы. Можно тайком срезать несколько штук и преподнести их соседке – она много раз с восторгом отзывалась о них. Конечно, она в первые секунды перетрусит, как и любая девчонка, и разозлится (как тогда в баке), но потом, увидев в моих руках цветы, смягчится и… Дальше у меня дело пока ни в какую не двигалось. Опять шли поцелуй в щеку и треклятый сок…
Или ввалиться к ней с бутылкой шампанского? С розами, конечно же, тоже, и с шампанским! Попросить Олесю, чтобы купил для меня в торговой палатке бутылку, и прийти с ней к Татьяне Николаевне. Кроме того, что Олеся после взрыва бомбы стал правшой, у него от увечья еще одно преимущество появилось. Теперь Сереге с его изменившимся внешним видом стали в ларьках продавать пиво и сигареты. Гаврошу не продают, и мне не продают, а Олесе запросто. Он – продуманный: прежде чем протянуть продавщице деньги, Олеся специально разворачивается к ней левым боком, чтобы культю и шрамы на его лице было отчетливо видно. Ему практически никогда не отказывают. Не знаю, почему. Может, продавцы считают, что таким образом облегчают Сереге его существование? Вроде как бы милосердие проявляют к Олесе. А может, просто хотят поскорее от него отвязаться, чтобы не видеть его лица…
