– И куда вам?

– Большая Грузинская.

– Большая Грузинская? Да?

– Да.

– И вы там живете?

– Да.

– Отлично! Я тоже рядом живу. Дом со сберкассой, над зоопарком. А вы где?

– Я покажу.

Сидела очень прямо, даже слишком для своей сутуловатой фигуры, и все время как будто подавалась телом вперед. Я подумал, что это, наверное, из-за капюшона плаща.

Конечно, я был не настолько воспитанный человек, чтобы всю ее сразу не рассмотреть: от тугих, обтянутых лайкрой коленок до шляпы, черной стильной шляпы, если и женской, то сильно смахивающей на мужскую. Та затеняла узкий безбровный лоб и глубоко посаженные глаза. Лишь потом, присмотревшись, я понял, что и лоб, и глаза нормальные. Просто брови росли по самой кромке глазниц. Глаза я толком не видел, но ощущение было такое, будто они затянуты пленкой, странной прозрачной пленкой, сродни третьему веку птицы…

Пленка слетела на пустом ночном перекрестке возле метро «Краснопресненская».

– Большая Грузинская там. – Она показала рукой налево, когда я свернул направо.

– Здесь нету левого поворота.

– Вы не дальтоник? Вы опять едете на красный!

Глаза ее полоскали по мне сверху вниз и слева направо.

– Это в последний раз.

– Вы пьяны?!

– У этого зеленого змия лицо Бенджамина Франклина. Но вас я уже привез.

– Куда вы меня завозите? Мне не сюда! – Она зыркала из-под шляпы глазами психованной кинозвезды, пока я рулил под арку к себе во двор.

– Нет, – успокаивал я ее, – мы привезли вас почти сюда. Вот Большая Грузинская, вот мой дом. Но на сегодня с извозом все. Дальше я провожу вас пешком.

Заглушив мотор, я попробовал вытащить ключ зажигания, но, как оказалось, он выходил из замка лишь с энной по счету попытки.

– Да вы не волнуйтесь. Хотите, я покатаю вас завтра…

– Вы что!

– Завтра в это же время, а именно в двадцать девять часов девяносто восемь минут по большому грузинскому, жду вас на этом месте. Обещаю весь день быть вашим личным шофером, но желательно на вашей машине.

Разумеется, она не дослушала. Когда же, так и не вызволив ключ из замка, я спешил вслед ее небольшой сутулой фигурке (сутулостью-то меня вдруг и резануло, хотя понимаешь, что может сделать с женщиной плащ, если он с таким капюшоном), я еще не мог знать, что нам предстояло вместе провести ночь и полгода.

– Значит, вы мне не верите? – догнал я ее на улице, когда она почти убегала по пустынному тротуару все дальше от зоопарка. – Ну, вот вам мои часы. Взгляните сами, сейчас ровно двадцать девять часов и девяносто восемь минут. Да стойте же вы, куда вы бежите? Вот, посмотрите.

– Отстаньте от меня!

– Я не вру!

Я совал ей под нос часы, но она отбивалась от них рукой и, по-моему, злилась. От этого белорусского «камертона» я и сам что ни день заряжался злостью: у его электроники наблюдалась стойкая водобоязнь. Стоило сполоснуть руки, не отстегнув заранее ремешок, как циферблат поначалу гас, а потом начинал мигать самым диким набором цифр, чередуемых, как правило, двумя буквами: «Е» и «Г». Но все же один характерный момент я заметил: когда наконец на табло устанавливалось стабильное 29:98, это значило, что завтра с утра можно смело ставить точное время и часы опять пойдут как часы. Главное – забыть навеки о гигиене и не попадать под дождь, как сегодня.

– Дайте же мне пройти! – протестовала она. – Нет, не надо меня провожать!

– Упаси Бог провожать вас в такую погоду. Да еще ночью, – пытался я поддержать беседу.

– Слушайте, вы!.. – полоснула она глазами. Интуитивно я чувствовал, что сейчас она скажет то, после чего никаких отношений уже не бывает. Спасло проезжающее такси.

– Шеф! Отвезите, пожалуйста, девушку, куда она скажет!

Таксист быстро ощупал мокрую стодолларовую купюру, распахнул дверцу. Мне оставалось только ее захлопнуть. Такси не успело проехать и десяти метров. Зажглись стоп-сигналы, машина свернула направо, тут же налево и замерла у подъезда семиэтажного дома, через два дома от моего.

Она вышла и быстро взбежала по ступенькам крыльца. Хлопнула наружная дверь. Потом вторая, внутренняя, в тамбуре.

Выезжая обратно на улицу, таксист заметил меня и рванул в сторону с визгом шин.

Сам не пойму почему, но почему-то тогда уже мне пришло в голову, что она является той, что является только раз в жизни. И она являлась. Она является и теперь, как являлась тогда – всю длительность того времени, что я стоял у дороги, курил сигарету, и до сначала глухого, а потом громкого хлопанья двух дверей, сперва внутренней, а потом наружной, когда она появилась вновь.

Постояла. Пошла к дороге. Увидела меня. Остановилась. Снова пошла и тоже встала на тротуаре. Мимо подряд пронеслись два такси, одно даже сбавило скорость, но она не проголосовала. Достала из сумочки сигареты. Я подошел, вынул из коробка спичку, но рука дрогнула, и коробок упал в лужу. В зубах у меня еще тлел бычок.

– Один мой знакомый так боялся подхватить СПИД, что даже не мог прикуривать от чужой сигареты.

– Я не боюсь, – сказала она и прикурила от бычка.

Клавдий наконец догадался собрать и убрать в пакет все ее фотографии. Все ее фотографии – мертвой и почти голой, на какой-то лесной поляне, у самой кромки тающего весеннего снега.

– Я сейчас попрошу принести еще по стаканчику чая. Или, может, присовокупим бутерброд?

Значит, она у них. Где-нибудь в морозильной камере. И этот Y-образный шов от паха до ключиц, наскоро стянутый грубой ниткой…

– Вообще-то я бы поел, – неуверенно проговорил я, продолжая следить за черным пакетом. – Чтобы первое, второе и третье. Горчица и лук.

Этому я с детства научен: если не знаешь, что делать, делай то, что хотелось бы делать меньше всего.

Клавдий снял трубку:

– Таня, мы будем обедать.

То ли горничная, то ли секретарша, молодая-немолодая женщина в белом переднике вкатила сервировочный столик с судками, и вот уже Клавдий пригласил меня пересесть к другому столу, обеденному.

Суп был щи.

– Как вы меня нашли? – спросил я, проворачивая в щах ложку.

– Как нашли? К сожалению, в нашей конторе редко читают литературу. Так что случайно. Совершенно случайно.

– А что у вас за контора? КГБ?

– КГБ, как вы знаете, уже нет.

– ФСК? Теперь то есть ФСБ?

– А милиция вас устроит?

– А вас?

– Меня устроит и милиция. Ну хорошо. Вы некоторым образом человек уже посвященный. – Клавдий, не доев котлету, принялся за кисель. – В каждом обществе, Константин, в каждом государстве есть служба, как бы это сказать, хранения молчания. Глубокого молчания. Если хотите, так и называйте – Эс-Ха-Гэ-Эм. Служба хранения глубокого молчания. Есть вещи, обнародование которых может вызвать некоторые нестроения в обществе, спровоцировать нездоровое любопытство, ажиотаж, смуту, шум, хай, ор… Ну, в общем, наша контора…

– Контр-ора.

– Как вам будет угодно. Я бы сказал, мы своего рода кунсткамера. А сам я хранитель музея. И храним, как вы поняли, молчание. Молчание как таковое. По определению. Молчание собственно. Так что молчать я умею. Это относится и к деятельности нашей контроры, как вы изволили выразиться. Возможно, вы скажете, что молчать – это не профессия. Не знаю. Но, возможно, призвание. Вспомните о молчальниках, исихастах. О Тютчеве. «Мысль изреченная…» Есть, наконец, и теория дополнительности, где ясность высказывания дополнительна его истинности. Противоположности суть дополнительны. Вам, как поэту, может быть, ближе Тютчев, но мне – Нильс Бор. Чем яснее мы выражаем мысль, тем дальше она от истины. И наоборот. Чем ближе к истине находятся наши высказывания, тем меньше мы их понимаем. Отсюда вывод: всякая истина лежит в невысказывании. Это не равно молчанию, нет. Применительно к вам, поэтам, я бы сказал, что истинный поэт тот, кто не пишет стихов. Но поэт.

– Значит, я не истинный?

– Но вы же не промолчали. Не вытерпели, не выдержали, не устояли перед соблазном об этом всем написать. Хотя бы и так, под прикрытием флера воображения, вуали поэтической выдумки… – Он отнял от губ кисель и жестко взглянул на меня в упор. – Бреда?..