Она помолчала. Я отчетливо услышал всхлипы. Так и есть, последний бастион пал, но надо отдать должное – сражалась девочка достойно. Кто бы ни была ее мачеха и чем бы она ни провинилась, ее следовало гнать из квартиры поганой метлой. Я прямо сейчас готов этим заняться, юная леди, пока ваш отец в командировке.

– Ладно, пап, я на вокзале, здесь много народу… провожала девчонок на соревнования… у нас в группе отобрали трех человек… Ну, я не попала, но это не страшно, поеду весной, наверстаю… Ты главное не забывай пить таблетки, хорошо? Я тебе положила во внутренний кармашек чемодана, обязательно пей. И обедай хорошо, не перекусывай на ходу, ладно? За меня не волнуйся, да… все будет хорошо, я потерплю… да, приезжай только поскорее. Ты же не останешься там на Новый год?.. Ну, хорошо, все, папочка, пока. Целую тебя… ага, пока!

Рука с телефоном опустилась. Девушка вновь повернулась ко мне. Я едва успел скосить глаза в сторону, но маневр не удался. Боковым зрением я заметил, что она смотрит на меня, ожидая визуального контакта.

Я посмотрел ей в глаза. В них стояли слезы.

– Извините, – сказала девушка. – Я, наверно, очень громко разговаривала.

– Ничего, – выдавил я. Других слов не нашлось. Кто я, собственно, такой, чтобы говорить какие-то слова? Случайный свидетель, не более. Однако странное чувство овладело мной. Не скажу, что незнакомое, но – неожиданное. Мне стало стыдно перед этой девочкой, будто я – тот самый непонятливый папа, оставивший ребенка один на один с проблемой, решить которую она не в состоянии в силу возраста и недостаточности опыта. Хоть и хватка у девочки – дай Бог иному взрослому.

Я покраснел. Отвел глаза, стал смотреть на гигантское табло с расписанием поездов, висевшее над широкой лестницей, ведущей к нам на второй этаж. Пробежался сверху вниз по списку. Ни одного поезда ни из Адлера, ни в Адлер. Как все запущено.

Где-то мой сынуля сейчас? Думает ли обо мне? Нуждается ли в совете? Не припомню ни одного нашего с ним разговора, где бы он от всего своего маленького сердца пожелал мне хорошо выспаться или вовремя покушать. Все как-то дежурно, для галочки и под неизменный аккомпанемент маминых инструкций, звучащих на заднем плане. Не припомню, чтобы хоть раз довелось услышать сольное выступление мальчишки. Чем он занимается? О чем думает ночами (кроме одного известного дела, очень популярного у подростков его возраста)? Ходит ли в какую-нибудь секцию? Ничего о нем не знаю, к стыду своему.

«Второй папа», правда, у него пока не завелся, хотя я не могу этого знать наверняка. Может, кандидаты какие-то и появляются на горизонте, но сейчас мне вот что интересно: пойдет ли мой сынуля за советом ко мне, когда рядом, на расстоянии вытянутой руки, есть адекватный мужик (я очень надеюсь, что адекватный, потому что всей душой желаю Верке счастья, она его вполне заслужила; уверен, что и она желает мне того же, несмотря на все плохое, что между нами было и что разрушило наш внешне благополучный брак)?

Нет ответа. Мой мальчик не подпускает меня так близко, чтобы попытаться его понять.

Девушка, между тем, присела в кресло, открыла, наконец, свою неподдающуюся сумочку, вытащила косметичку, стала приводить в порядок личико. Я наблюдал за ней украдкой, отмечая, что и она старается не выпускать меня из виду. Мне бы, по-хорошему, встать и уйти, чтобы не смущать ее, но я сижу. Не могу сдвинуться с места.

Девушка все время вздыхала. Опускала и поднимала зеркальце, посылая в мою сторону солнечных зайчиков. Глядела по сторонам. Кажется, хотела что-то спросить или ждала моей реплики. У меня от волнения похолодели пальцы.

Я повернулся. Выдавил вопрос раньше, чем успел задуматься о его уместности:

– С вами все в порядке?

Девушка выглядела уставшей. Пожала плечиками. Я подумал, что лет через пять-десять она будет невероятно красива и сведет с ума не одного мужчину, причем не только внешностью, но и «внутренностью».

– Не знаю, – сказала она. – Но неважно.

Я двинул бровями: дескать, спорить не буду.

Она убрала косметичку в сумку. Застегнула куртку. Поднялась. Мне отчего-то стало жаль с ней расставаться, хотя «знакомство» наше едва ли продолжалось десять минут.

Перед уходом она задержалась. Взглянула на меня. В этот короткий миг мы оба почувствовали сопричастность. Во всяком случае, я – почувствовал.

И она подтвердила мои домыслы.

– До свидания, – сказала девушка. Дождавшись моего ответного кивка, направилась к лестнице.

«Удачи, юная леди», – подумал я.

Безотцовщина. Безматерщина. Бич нашего времени. Впрочем, только ли нашего? Можно подумать, у отцов и дедов дела на семейных фронтах складывались лучше. Где ни копни – разводы, вторые-третьи браки, вечный неразрешаемый конфликт. Настоящая жизнь, а не рекламный ролик куриного бульонного кубика, избавляющего большую дружную семью от голода. Что значат эти телевизионные семейные ценности? Белозубые улыбки, кислотные цвета, макияж и эффектно падающее в кипящую кастрюлю семейное счастье размером три на четыре сантиметра… картонные декорации.

Увы, настоящее искусство исследует другие области взаимоотношений. Счастливые люди ему не интересны. Как говаривал классик, все счастливые люди одинаково скучны, их поросячьего визга хватает лишь на минуту рекламного времени, а подлинная драматургия складывается у людей, имеющих проблемы…

…Моя любимая, с которой я познакомился в сети (и которая, как вы уже поняли, впоследствии сбежала), тоже росла в относительно неполной семье, но только с матерью. Отец умер несколько лет назад, не оставив после себя даже приятных воспоминаний. Точнее, они были, эти воспоминания, но какие-то однобокие: стоящий у крыльца винного магазина мужчина, с надеждой глядящий куда-то вдаль.

«Чем-то напоминал Ассоль, ожидающую появления на горизонте алых парусов, – писала она мне в аське однажды вечером. – Он стоял рано утром на краешке крыльца и пожирал глазами каждого, кто входил в магазин. То ли рассчитывал на подаяние, то ли просто завидовал счастливым людям, способным заходить в алкомаркет твердой уверенной походкой, не суетясь, не трясясь над мелочью, зажатой в кулаке, которой должно хватить на «мерзавчик» или хотя бы бутылочку дешевого местного пива. Я лишь однажды увидела воочию эту картину и запомнила на всю жизнь.

Мама мне позвонила и сказала, что отца нет дома уже два дня. Я подъехала рано утром к магазину (он в паре домов от нашего) и сразу увидела его… убогого, краснолицего, несчастного, жаждущего опохмелиться. Наверно, у него не осталось ни копейки, хотя иногда ему удавалось, когда мама зазевается, получить всю пенсию на руки. Друзья-собутыльники тоже куда-то подевались (а может, Господь услышал мои молитвы, и друзья-собутыльники покинули его). В общем, ничего несчастнее в своей жизни я не видала. Я сидела в машине, смотрела на него и плакала. Ревела просто навзрыд, а он все это время стоял на крылечке, смотрел куда-то, ждал чего-то… и даже не узнал ни мою машину, ни меня в ней.

В то самое утро я, наверно, осознала, чего была лишена почти всю свою жизнь. Отец всегда был рядом… но его не было со мной. Я не могла рассчитывать на него – на его дельный совет, сильное плечо, кулаки, способные защитить, на его юмор типа «не волнуйся, козюлька, все будет хорошо». Я не могла похвастаться им перед одноклассниками, стеснялась, когда папа изредка выбирался на родительские собрания, нацепив свой старый костюм. Я его отчаянно и безотчетно любила, как могут любить только дети… и ненавидела за то, что он не герой, на которого хочется молиться, а бесхребетный, бесхитростный, потерянный, нелепый, несчастный и упрямо не принимающий помощи.

Но сейчас мне его не хватает.

Когда он умер, я молчала. Три дня не могла говорить ни с кем, лишь с мамой обменивалась ничего не значащими фразами. Мама в те дни тоже не выдавила ни слезинки. Мы прекрасно поняли друг друга по одним только взглядам, но не осмеливались произнести вслух то, о чем ныла душа. Его убогая жизнь и нелепая смерть (он замерз, упав в сугроб в соседнем дворе, когда ударили крещенские морозы) не требовали комментариев и стенаний.