Но бывшая жена моя никогда не отказывает себе в удовольствии натравить сына: «Спроси, как себя чувствует и много ли пьет?». Заботливая моя…

Много ли я пью? Нет. В обычной жизни – лишь по ярким поводам или с друзьями, как все среднестатистические россияне, пребывающие в коллективной социальной депрессии. Иногда меня можно ругать и даже помещать в вытрезвитель, но лучше оставить в покое, потому что бывают случаи и похуже.

Много и страшно я пью лишь в Новый год, потому что хочу, чтобы этот праздник прошел как можно быстрее. Чтобы я уснул 30-го декабря, а проснулся в Крещение. Новый год без любимого человека – это пытка, а не праздник. Чудовищная пытка. Изо всех говорящих и поющих дыр в эти дни мне обещают волшебство, чудеса, сбычу мечт и невероятное счастье, но все это ложь.

Ничего не будет. Волшебству конец.

Я не знаю, где мой любимый человек. Она не оставила записок и ничего не сказала, но я привык, что обычно она возвращается. Наверно, мне снова остается лишь ждать. Она всегда уходит молча. Сегодня она есть, завтра – нет, и лишь монитор компьютера бледнеет перед моим озадаченным взором. Монитору стыдно, он мне сочувствует, но ничего не может поделать, потому что он просто пластиковая дощечка, наполненная технологической жидкостью.

Впрочем, возвращаясь, моя любимая сбивчиво пытается объяснить мотивы своего поступка, но так неуклюже и трогательно, что мне хочется ее обнять… задушить в объятиях, как киношный Коммод в порыве поруганной сыновней любви задушил Марка Аврелия. Она возвращается и сообщает: «Прости, так получилось, мне было очень тяжело».

Ага, ей тяжело. А мне, видимо, так легче, умница моя.

В общем, она все время возвращалась, а я все время прощал. По большому счету, она передо мной и не виновата вовсе, потому что ничем мне не обязана. Она в мою жизнь не просилась, не искала меня, не звала – я сам явился. На кого обижаться?

Но в последний раз она не просто ушла. Она уехала. Укатила на поезде. Иногда мне кажется, что я уже не помню номера и маршрута следования, потому что провел на вокзале чертову уйму времени. Иногда мне кажется, что я тут родился. И умру здесь…

На вокзале мне вполне комфортно. Он большой, просторный и почти пустынный, если не считать одиночных всплесков активности отбывающих, прибывающих и транзитных пассажиров. На каждом углу – автомат с кофе и чаем, кафетерий, магазин. Хоть ешь, хоть пей, хоть спи. По случаю приближения Нового года везде мишура, большие елочные шары, висящие на невидимых нитях, у служителей и работников буфетов на макушках шапочки Санта-Клауса. Единственное не праздничное, но праздное исключение – зевающие бездельники из охранного агентства «Богатырь». Им бы тоже колокольчики в нос…

В кафетерии на втором этаже вокзала, на самом конкорсе, что нависал прямо над поездами, присел я за столик к мужчине. Не сказать, что бродяга, но явно не очень обласканный жизнью. Лет сорока, небритый, с гривой рыжих волос, выбивавшихся из-под вязаной шапочки. Он сидел в углу возле небольшого кафе посередине тоннеля, спиной к окну, и поедал длинный аппетитный сэндвич. Запивал чаем. Минуту назад я умирал от голода, но увидев, как можно расправляться с едой – жадно, стремительно, как лев в саванне расправляется с раненой ланью – я почти потерял аппетит. Я поставил на край стола бутылку пива, положил рядом бутерброды с ветчиной. Вздохнул:

– Не помешаю?

Рыжий, собиравшийся откусить булку, замер с раскрытым ртом. На ожидание ответа, казалось, ушла целая вечность.

– Здесь не так много столиков, а свободный вообще только у вас, – пояснил я.

– Как будет угодно, сэр.

Против такого обращения я ровным счетом ничего не имел. Присел, налил пива в стакан и стал пить.

За окном прямо под нашими ногами стоял пассажирский поезд. Кто-то спешил на посадку, кто-то курил возле вагонов, кутаясь в тонкие одежды. Проводницы в форменных тулупах поеживались. Мороз сегодня выдался знатный, а в поезде, наверно, тепло и уютно. Интересно, куда он идет? С моей позиции я не мог прочесть табличку на боку, но предполагал, что в какой-нибудь солнечный Адлер. Неоднократно подмечено: когда мне паршиво и одиноко, проходящие мимо поезда всегда идут в Адлер, будто никаких других городов на свете нет.

Рыжий доел бутерброд, запил его чаем. Я всей душой надеялся, что он не станет беседовать.

– Пиво с утра? – спросил он.

– Разве утро?

– Половина второго.

– Ну, значит полдень. Святое дело.

– «В рабочий полдень я проснулся стоя, – продекламировал рыжий, – опять матрас попутал со стеной»…

Он немного помолчал, а потом сделал то, чего я опасался больше, чем разговора. Он представился:

– Павел Арсеньевич Кутепов. Интеллигент в третьем поколении. Филолог, философ, филантроп, филофонист, фольклорист, футболист… в общем, фантастическое фуфло, если разобраться. Следую проездом из Петербурга в Омск. Поиздержался в пути, денег осталось лишь на завтраки, туалет и камеру хранения.

– А билеты?

– Билеты при мне, разумеется… Ах, не пугайтесь, – поспешил он пояснить, правильно расшифровав гримасу на моем лице, – я не бродяга, который станет просить у вас десятку на борьбу с печенью. У меня скоро поезд на Омск.

Я кивнул. Первое впечатление от незнакомца постепенно отпускало, и я потихоньку приступил к трапезе. Бутерброды оказались вкусными, не говоря уже о пиве.

– С кем имею честь, если не секрет?

Я посмотрел на него. Рыжий с приветливой улыбкой ожидал ответа. Чем-то он напоминал молодого Ричарда Дрейфуса, охотника на акул в культовых «Челюстях» Спилберга. Не хватало лишь бороды и очков.

– Сергей.

– Очень приятно. Куда-то едете?

– Нет.

– Вернулись?

– Нет.

Он сделал перерыв. Посмотрел в окно. Стоянка «поезда в Адлер» закончилась, вагоны тронулись и медленно поплыли на север.

– Что ж, тогда я вас понимаю. Железнодорожный вокзал – самое подходящее место для тех, кто любит одиночество. Лучше вокзала может быть только сам поезд, уносящий на запад.

На его лице застыла улыбка учителя музыки, пытающегося познакомить постмодернистских шестиклассников с творчеством Гайдна.

– Вы женаты, Сергей?

Я вздохнул.

– Разведен.

– Поздравляю… или сочувствую. Впрочем, верны оба варианта. Брак в той же степени благо, в какой и зло.

Он стал медленно и элегантно потягивать чай, словно в стакане не чай вовсе, а бренди двенадцатилетней выдержки, а сам он не в буфете железнодорожного вокзала, а на верхней палубе парохода, плывущего в Эдем.

Счастливый парень. Завидую таким.

Через час мы были уже приятелями. Паша не отказался от небольшого графина водки, чем окончательно расположил меня к себе. Я не считаю отношение к алкоголю мерилом человеческой добродетели, но мужик, полностью равнодушный к спиртному, вызывает у меня подозрения, природа которых мне не совсем ясна.

Кстати, мы как раз об алкоголе и говорили.

– Смотри сюда, дружище, – сказал Павел, поднимая пластиковый стаканчик с прозрачной жидкостью. – Представь, тебе говорят, что ты никогда больше в жизни не захочешь его хлопнуть. Тебя не кодируют, ты сам не совершаешь над собой никакого насилия, ибо самоистязание еще никогда не приносило положительных результатов. Просто говорят, что ты навсегда и без всяких мучений избавляешься от алкогольной зависимости. Страшно?

Я подумал немного и утвердительно кивнул. Вещи, о которых он говорил, пожалуй, пугали меня.

– Конечно, страшно, – согласился филолог-филофонист. – Ты прекрасно понимаешь, что алкоголь губителен, что твоя печень бунтует, сосуды стонут, требуя свободы от этой гадости… но ты также думаешь и о том, что без алкоголя никогда не сможешь испытать удовольствия от общения с друзьями в боулинг-клубе. Не оттянешься с пивком и соленой рыбкой в бане. Не ощутишь легкости бытия от первого глотка шампанского в новогоднюю ночь. Много всяческих лишений ожидает тебя впереди, и ты не готов платить такую цену за здоровье организма.