— И что же они будут делать, когда у них окажутся только травы? — спросил он ее.

— Либо жить, либо умирать, уж как смогут, — сказала она. — Все живое в конце концов умирает.

Она нашла женщину, которая должна будет ухаживать за ее ребенком, и дала обстоятельные инструкции испуганной Лиа. Она считала Лиа самой способной из всех своих белых дочерей и полагала, что лишь она одна сможет стать достойной ее преемницей. Кейн этого не хотел. Он был напуган, и даже чувствовал страх от одной лишь мысли о таких перспективах. Но, возможно, ему следовало бы стать более похожим на своего собственного отца, научиться иначе относиться к жизни. Доро решил, что не стоит об этом беспокоиться. В какой-то момент ему показалось нужным объяснить Кейну, что если он будет играть свою роль так же хорошо, как Доро, и если он будет обходить все ловушки, встречающиеся на пути богатого плантатора, то никому и в голову не придет усомниться, что перед ними действительно самый настоящий плантатор. Доро рассказал историю о том, как Френк возил его по стране, выдавая за африканского принца, и они вместе с Кейном посмеялись над ней. До сих пор в доме не звучало более громкого смеха, и даже этот оборвался достаточно резко.

— Ты должен остановить ее, — сказал Кейн, хотя они чуть ли не все время обсуждали ситуацию с Энинву. — Ты должен сделать это. Только тебе это под силу.

— Но я даже не знаю, что тут можно сделать, — признался Доро. Кейн, возможно, очень плохо представлял, как тяжело для него было в этом признаться.

— Поговори с ней! Ведь хочет же она чего-нибудь? Так дай ей это!

— Я думаю, она хочет, чтобы я перестал убивать, — сказал Доро.

Кейн заморгал, затем беспомощно покачал головой. Даже он понимал, что это невозможно.

Лиа вошла в гостиную, где они с Кейном беседовали, и встала перед Доро, уперев руки в бока.

— Я ничего не знаю о твоих чувствах, — сказала она. — Я никогда не была способна понять их, но если ты вообще чувствуешь хоть что-нибудь по отношению к ней, то иди к ней прямо сейчас!

— Почему? — спросил Доро.

— Потому что она собирается сделать это. Она, как мне кажется, вот-вот дойдет до самого края. Я не думаю, что она планирует это на завтрашнее утро, как Луиза.

Доро поднялся, чтобы идти, но Кейн остановил его, обратившись с вопросом к Лиа.

— Радость моя, так чего же она хочет? Что она на самом деле хочет от него?

Лиа переводила взгляд с одного на другого, увидев, что они оба ожидают ее ответа.

— Я спросила ее об этом, — сказала она наконец. — Она просто пожаловалась на усталость. На смертельную усталость.

Но отчего? Из-за него? Но ведь она сама попросила его не уходить, хотя он и собирался это сделать.

— От чего же она устала? — спросил Доро.

Лиа вытянула руки перед собой и вновь посмотрела на сидящих. Она несколько раз сжала и разжала пальцы, будто стараясь схватить что-то. Так она сделала несколько движений, а потом, видимо, или увидела, или вспомнила какие-то картины или видения, доступные только ее взгляду. В обществе обычных людей ее бы при этом наверняка посчитали сумасшедшей.

— Вот все, что я могу чувствовать, — сказала она. — Это бывает всякий раз, если я сяду на то место, где она только что сидела, или еще отчетливее, если я потрогаю руками что-то из ее одежды. Это постоянное стремление к чему-то, стремление ухватить что-то, но при этом всегда в руках остается только одна пустота. Ничего кроме пустоты. Вот, видимо, от этого она и устала.

— Может быть, все дело в ее возрасте, — сказал Кейн. — Может быть, это возраст наконец-то догнал ее.

Лиа только покачала головой.

— Я так не думаю. Она не испытывает никакой боли, и вообще никаких старческих отклонений. Она просто… — Тут Лиа издала звук, напоминающий рыданье — видимо, от ощущения безысходности. — Я не очень способна к быстрому разрешению подобных загадок, — сказала она. — Многое, что я чувствую, приходит ко мне в отчетливом виде часто без всякого моего участия. Моя мать обычно могла распутывать многие едва проступающие явления и прояснять их как для себя, так и для меня. Но я не умею делать этого так хорошо.

Доро ничего не сказал, только продолжал неподвижно стоять, стараясь ухватить смысл сказанного.

— Да иди же к ней, будь ты проклят! — закричала Лиа, а затем добавила, но уже чуть спокойней: — Помоги ей. Ведь она была лекарем все время после того, как приехала сюда из Африки. И вот теперь она нуждается в ком-то, кто мог бы вылечить ее. Кто может сделать это, кроме тебя?

Он оставил их одних и отправился взглянуть на Энинву. Ему никогда до сих пор не приходило в голову, что ей понадобится его помощь. Стало быть, все обернулось против него, и теперь он должен лечить лекаря.

Он нашел ее в спальне, когда она собиралась лечь в постель. Она тепло улыбнулась, как только он вошел в комнату, будто была рада видеть его.

— Еще рано, — сказал он.

— Я знаю, но я очень устала.

— Да. Лиа только что сказала мне, что ты… устала.

Она смотрела на него некоторое время, потом вздохнула.

— Временами я мечтаю только об обычных детях.

— Ты собиралась… этой ночью…

— Я все еще не отказалась от этого.

— Нет! — Он сделал шаг в ее сторону и схватил за плечи, как будто это движение могло удержать жизнь внутри нее.

Она оттолкнула его с такой силой, какой он не ощущал в ней с момента смерти Исаака. Его отбросило к стене, и он едва не упал.

— Не смей мне больше ничего говорить, — тихо сказала она. — Я больше не хочу ничего слышать от тебя о том, что мне следует делать.

Тем временем он погружался в знакомые глубины гнева, глядя на нее и потирая ушибленное о стену плечо.

— В чем дело? — прошептал он. — Скажи мне, что не так?

— Я устала. — Она направилась к кровати.

— Тогда попытайся еще раз!

Она не стала накрываться одеялом, а уселась прямо на него, наблюдая за Доро. Она не произнесла ни слова, только наблюдала. Наконец, сделав глубокий неровный вдох, он сел в кресло рядом с ее кроватью. Его трясло. Его сильное, совершенно без всяких изъянов новое тело поминутно вздрагивало, будто он уже успел износить его. Но он должен остановить ее, должен.

Он взглянул на нее, и ему показалось, что он увидел сострадание в ее глазах. Как будто на какой-то момент она смогла вернуться к нему, чтобы удержать его не только как своего любовника, но и как одного из своих детей, которого требуется успокоить. Он должен ей разрешить сделать это, он должен быть рад этому.

Но она не двинулась с места.

— Я уже говорила тебе, — сказала она очень тихо, — что даже когда я ненавидела тебя, я надеялась, что ты пытаешься что-то сделать. Я верила, что мы могли бы иметь вокруг себя достаточно много людей, похожих на нас, и мы не были бы одиноки. У тебя было гораздо меньше неприятностей со мной, чем могло быть, потому что я верила в это. Я научилась отворачиваться и не замечать того, как ты поступаешь с людьми. Но, Доро, ведь не могу же я отворачиваться от всего. Ты убиваешь своих лучших слуг — людей, которые подчиняются тебе, даже если это оборачивается для них страданием. Убийство доставляет тебе слишком большое удовольствие, слишком большое.

— Но я все равно должен совершать его, независимо от того, приносит оно мне удовольствие или нет, — сказал он. — Ты знаешь, что в этом моя сущность.

— Ты деградируешь.

— Я…

— Все человеческое в тебе умирает, Доро. Оно уже почти умерло. Исаак знал, что это произойдет, и он говорил мне об этом. Он рассказал мне об этом как раз в ту ночь, когда уговаривал меня выйти за него. Он сказал, что когда-нибудь ты вообще перестанешь чувствовать что-либо человеческое, и он был рад, что ему не придется дожить до такого дня и увидеть это. А еще он сказал мне, что я должна жить, чтобы попытаться спасти эти остатки человеческого в тебе. Но он ошибался. Я не могу их спасти. Все это уже умерло.

— Нет. — Он закрыл глаза, все еще пытаясь унять дрожь. Наконец он оставил это занятие и взглянул на нее. Ах, если бы ему только удалось заставить ее понять и увидеть. — Оно не умерло, Энинву. Я, должно быть, думал так и сам, прежде чем отыскал тебя во второй раз, но на самом деле это не так. Возможно, это умрет во мне, но только если ты покинешь меня. — Он хотел прикоснуться к ней, но не отважился рисковать, чтобы не оказаться в очередной раз отброшенным к стене. Она сама должна прикоснуться к нему. — Я думаю, что мой сын был прав, — сказал он. — Какая-то часть меня умирает раз за разом. И кем же я буду, когда из всех ощущений не останется ничего, кроме голода и сытости?