Лиза спохватывалась – но мама, глубоко задумавшись, ничего не замечала. Если же Лиза случайно встречалась со взглядом старушки, то видела только ровное, понимающее одобрение. Как у учительницы, когда та ходит по классу и поглядывает в тетрадки, в которых всё правильно. Или как у Юли в больнице. А один раз вдруг пришло в голову, что старушка и сама видит то же самое, видит невидимый лес – но от этого не стало ни страшно, ни неудобно.

И они продолжали все так же идти по тропе. Старушка только иногда поворачивалась к Лизе:

– Не оглядывайся.

Всякий раз тогда, когда Лиза собиралась обернуться.

Это были единственные слова. Они совсем не говорили, ни о чем. Молчала даже разговорчивая мама. Когда Лиза уяснила, что старушка не будет комментировать каждый шаг, не будет абсолютно всё переводить в слова – в том числе их невидимый лес, который в этом совсем не нуждался и от слов мог только исчезнуть, – она вздохнула с облегчением.

А старушка ходила на удивление прытко и легко, совсем не уставая. Ее словно ветерком перегоняло, как сухой листик. И когда им встречался величественный пень, похожий на трон, не присаживалась – «не садись на пенек, не ешь пирожок» – и пирожок не ела. Пирожок, если он был, или кусочек хлебушка, или вареное яйцо, или конфетку они оставляли на этом пне. И Лизе нравилось угощать лес.

Когда они встречались с ручьем, тоненьким, но таким же прытким, как старушка, он всякий раз выводил их к озеру, и Лиза каждый раз удивлялась: казалось, они забрались в такие дремучие места, а город рядом – вон он, городской парк, наверху, где две березы растут, обнимая друг друга. Дерево любви, на которое все разноцветные лоскутки привязывают. А старушка, улыбаясь морщинами, объяснила им – больше жестами и качанием головы, чем словами, – что любовь тут ни при чем, люди придумали игру и играют, а дерево совсем не для этого.

А для того же, для чего и пень, догадалась Лиза.

Она каждый раз здесь умывалась в ручье, и старушка зачерпывала воду по течению – немного из ручья и немного из озера, в которое он впрыгивал водопадом. Утиралась она носовым платком – мама каждый раз клала ей в кармашек новый, потому что мокрый старушка повязывала на ветку березы, что-то приговаривая.

Лиза заглядывала в озеро – вода была зеленой-зеленой, в ней отражалась трава с крутых берегов, и много травы росло на дне, – и получалось, что озера тоже было два, и они показывали себя по очереди, и перемешивались. Вдруг отчетливо высвечивалось дно с осокой и водорослями – и тут же пряталось, и оставалась только поверхность и отражения. Озеро играло с Лизой, и Лизы точно так же было две – одна на берегу, другая там, внизу, в зеленом мире, сливаясь с ним зеленым платьем, – но тут же по поверхности шла рябь, и водяная Лиза исчезала, и настоящая не успевала ее рассмотреть.

Лиза тем летом вообще не видела своего отражения – все зеркала на даче куда-то необъяснимо исчезли, как не было их и в избушке. Не заметить этого она не могла, но и не огорчилась. Те же медсестры, которые жалели больных детишек, однажды наперебой потешались над ней, полагая, что их никто не слышит:

– А шея-то, шея – как у гусенка!

– А глаза-то, глаза – в таких кругах – прямо панда!..

И Лизу никогда не тянуло рассмотреть свое лицо в зеркале или просто скорчить себе рожу.

Когда же Бурматовы вернулись в город, из темной прихожей навстречу Лизе шагнула незнакомая высокая девочка с сосредоточенным лицом, совсем ее не замечая и глядя куда-то насквозь – и Лиза успела испугаться, прежде чем поняла, что это их трельяж стоит на прежнем месте.

– СОВСЕМ спятила, к шептунье девочку потащила!

– Что плохого в народной медицине? Чего орешь на весь дом?

– Ага, боишься, что услышат!

Лиза не первый раз слышала слово «шептунья» и не переставала удивляться: старушка никогда ничего не шептала. Это ведь о ней кричит папа.

Обычно проблемы в семье обсуждались с позиций «рационально» и «практично». Но если речь вдруг заходила о родственниках, неизменно следовал большой взрыв. Причем о каких-то неведомых, которых Лиза с Аней не видели и уже не увидят, и о которых в спокойном состоянии не упоминалось. Только по случайным обрывкам можно было понять, что кроме деда Бурматова, лихого, молодого, в буденновке, с саблей, портрет которого стоял на серванте, был еще какой-то дед. Однажды мама достала фотокарточку: усатый моряк стоит во весь рост в старинном салоне, а на обороте напечатано письменными буквами, с ненужным твердым знаком: «Эд. Меркель, С. Петербургъ, Офицерская №41». И даже телефон: 492—64. «Негативы сохраняются». А на виньетке – лев и единорог и корона посередине. Тогда и случился большой взрыв.

– Зачем ты это вытащила! – кричал отец. – Ты соображаешь, что может быть?

– А что такого! – кричала мама. – Это мой отец! Чем он хуже твоего! Он был беспартийный большевик! Люди его уважали, по всем делам приходили советоваться!

– Непонятно, как его не шлепнули! Из дворян! Из бывших!

– Да это твой отец из богатеев! Непонятно, как его не раскулачили!

– Да мой отец – таких, как твой отец…

И портрет деда-Тучкова с серванта исчез. Когда утихли страсти, победил рациональный аргумент: а вдруг это прошлое испортит девочкам будущее. И хотя совсем скоро наступила перестройка, и о предках, о которых раньше было страшно упоминать, стало можно с гордостью рассказывать, родители на всякий случай продолжали молчать. Так надежнее.

А тогда Лизе казалось само собой разумеющимся, что так же, как у родителей – две «Правды», у нее есть два деда – один напоказ, другой тайный. Обладающий всеми свойствами невидимого мира, он вполне может исчезнуть, если начать говорить о нем вслух.

Но почему о старушке-шептунье тоже кричат и ссорятся? Она тоже родственница, о которой нельзя говорить? Лиза понимала, что лучше не спрашивать, и по недомолвкам заключила: это в самом деле так. Сгорбленная старушка оказалась деревенской сестрой Лизиной бабушки. Она жила одна в уцелевшей после войны избушке, без водопровода и прочих удобств, и за еду отчитывала испуг и заикание, собирала разные травки – сонные, от простуды, от желудка. И когда родители обсуждали бюджет, в него неизменно включалась статья расходов на «бабушку».

ДОМИК на отшибе по-прежнему стоял без забора, и даже на крыльце было кошачье блюдечко, как много лет назад.

«А вдруг она куда-нибудь ушла? – засомневалась Лиза. – Стоять и ждать? Заявилась без звонка». Но спрашивать у родителей номер мобильного телефона старушки, которая снимает у них этот домик, не хотелось. Хотелось вот так – прийти невзначай и всё узнать…

– Здравствуйте! С наступающим! – раздался голос за спиной – приятный и совсем молодой. И женщина, спешащая навстречу Лизе, оказалась стройной, вьющиеся пряди разлетаются из-под капюшона – сразу и не скажешь, сколько лет. – Да, я молодая пенсионерка, – кокетливо подтвердила она, отпирая дверь и пропуская Лизу. – Ходила на рынок котят раздавать. Черненького котика пристроила – он красавчик был, в белых носках, с белым галстуком, усишки белые на черной морде – сразу взяли! А вот кошечки назад вернулись…

Говорила она, словно продолжая уже начатый разговор. А когда расстегнула пуховик, Лиза увидела двух маленьких серых котят. Маргарита Сергеевна сообщила, что узнала Елизавету Андреевну по фотографии, которая стоит у ее родителей в серванте, и что, к сожалению, мобильник не проплачен.

– Знала бы, что вы ко мне собираетесь – сама бы зашла к вашим родителям, ведь мимо проходила!

Лиза вошла в комнату и сразу обрадовалась: никакая современная обстановка не появилась и ничего не испортила. И телевизора по-прежнему нет.

– Да он мне совершенно не нужен! – перехватила ее взгляд Маргарита Сергеевна. – Вы не представляете, сколько у меня времени появилось, когда я перестала высиживать у этого ящика! Не поверите – всю классику перечитала. И поняла, как же себя обкрадывала, когда моя жизнь утекала в эти сериалы и непрерывную говорильню…