Как же кошмар проник на сокровенную ночную территорию? Ведь накануне был чудесный день – приехали Света и Аня, поведавшая, что Шницер явился к родителям с визитом и с тортом, врасплох, спозаранок. Возвращение блудного племянника… И они, родные и двоюродные, сидели дружной шумной кучей, как раньше. Никто ничего не подсчитывал, никто никого не упрекал. Даже обитатели коттеджа не мешали. Лиза давно уже не засыпала со счастливой блуждающей улыбкой.

АЛЛА весело сообщила Лизе:

– Идем в бассейн! С Мишуткой, оказалось, ничего серьезного. Врача из города вызывали, он говорит – просто зубик лезет. А то всю ночь так хандрил, что я уж подумала – не обижайся, Лиза, – это твой кузен на него накашлял. Он, правда, сейчас поменьше кашляет, тут воздух целебный, сосновый…

В холле снимал пальто с вешалки детский доктор из Белогорска, с совершенно чеховским обликом – худенький, бородка клинышком и очочки, которые хотелось назвать «пенсне».

– Здравствуйте, Леонид Борисович, – сказала Лиза.

Доктор сразу же узнал:

– А, Лиза Бурматова! Фамилию еще не переменила? Как самочувствие?

ТО, что маленькой Лизе становится хуже, заметили не сразу: Аня пошла в первый класс, и надо было встречать-провожать, помогать готовить уроки. Без матери отец и бабушка еле справлялись. А мать услали на месяц на повышение квалификации. Ну, простыла младшая, ничего особенного.

– Почему не позвонили? Не дали телеграмму? – бушевала мама. – Как можно за месяц довести ребенка до осложнения на сердце?!

– Нечего было уезжать, – поджала губы бабушка. – Не от болезни это с ней, а от тоски.

И в самом деле, Лиза до сих пор – плечами, пустотой в душе, теснотой в груди, пережатым горлом, всей собой – помнила то тягостное, нескончаемое ощущение – ожидание мамы. Всё любимое стало бессмысленным – книги, игрушки, цветные карандаши. Но вот мама дома – но говорит, что надо собираться. И Лиза собралась – вытащила с полки Сутеева, разноцветные истории в картинках.

Детская больница, где ее оставили, оказалась еще хуже, чем детский сад. Там свобода отсутствовала вообще, и было бесполезно ее ожидать к назначенному часу – никто здесь не знал, когда снова окажется дома. Едой считались поистине детсадовские каши и мутные супы. По ночам вся палата покрывалась ковром из тараканов – шевелились и пол, и тумбочки, и спинки кроватей. Вокруг копошились дети разных возрастов, которые, хоть лица их и были бледными или синими, суетились и орали не меньше детсадовцев. Орали даже больше, потому что здесь по несколько раз в день приходила медсестра с таблетками и шприцами.

И снова, как в садике, Лиза ощутила, что ее мир уменьшился до границ ее собственного тела, и только внутри него была она, а вокруг – враждебная среда, для защиты от которой следовало укрыться в себе еще прочнее.

Несколько игрушек, взятых из дома, перестали быть ее продолжением, не только потому, что в палате их тут же обобществили, а потому, что по ним проползли тараканы.

Большую куклу-младенца, которую папа привез из Германии, сразу заметила пышная нарядная дама – главврач, которая один раз прошла по палатам и обрадовалась: «О, моей дочке она очень понравится!»

А когда приходила медсестра со шприцами, надо было просто ждать, когда это кончится – примерно как перевернуть альбомную страницу со Святым Себастианом, в которого вонзаются стрелы. Просто медленное, замедленное переворачивание страницы.

Всё это не имело ни смысла, ни отношения к Лизе. Смысл отыскивался разве что в книжке Сутеева, переносящей в подлинный счастливый мир, где может происходить множество историй, кроме тех, которые написаны. Наверное, таково было волшебное свойство картинок. Как удачно, что Лиза взяла как раз эту книжку – ведь с Буратино и Незнайкой могло бы происходить только то, что уже придумал автор… Лиза и спала, обнявшись с книжкой, чтобы никто по ней не прополз, а когда замирала над раскрытыми страницами, дети носились мимо, словно она становилась невидимой.

Замечала Лизу только старшая в палате, двенадцатилетняя Юля с короткими волосами, которые разлетались вокруг лица солнечно-желтыми лучиками, и с такими же солнечно-карими глазами. Она могла бы водиться с большими, как она сама, девчонками из соседних палат, но подошла почему-то к маленькой Лизе – та уже не раз ловила ее одобрительный взгляд.

– Это правильно, – сказала Юля, кивая на книжку. – Только так и надо. Что там? Три котенка?

Подобрав с пола конфетный фантик из фольги, она быстро – Лиза не успела понять, как это получилось – свернула из него самого настоящего котенка: с ушками, мордочкой, лапками, длинным хвостом и гибким кошачьим туловищем. Она и раньше видела, как Юля мастерит всякие фигурки из листочков бумаги, салфеток, старых газет, пластилина, разноцветных проволочек. А котята из фольги вышли живые, подвижные, им можно было переставлять лапы, поворачивать головы и хвосты.

И Юля с Лизой разыграли маленький спектакль – тут же, на Лизиной кровати, по сценарию из книжки: их котята прыгали в чашку с мукой, которую изображала подушка, пролезали в трубу – картонную трубочку от туалетной бумаги, а уж в пруд падали самый настоящий – чью-то мыльницу, наполненную водой, потому что все ребятишки из палаты столпились вокруг и начали принимать активное участие. Всем так понравилось, что пришлось показывать продолжение – Лиза придумывала его на ходу, а Юля тут же подхватывала, и всё получалось. Уже и из соседней палаты пришли, и даже любопытные медсестры начали заглядывать.

И Лиза теперь жила не от укола до укола, которые надо скорее «перелистнуть», а от спектакля до спектакля. Это всегда бывали экспромты. Репетиции устраивать не удавалось, потому что уединиться было невозможно: как только они с Юлей брались за самодельных зверушек, тут же собирались зрители. И Юля называла их «почтеннейшей публикой», хоть и не была похожа на Карабаса Барабаса, а иногда складывала театральный реквизит в коробку из-под печенья и говорила Лизе: «Пойдем в шестую палату». Это означало, что кто-то из больных совсем не поднимается, и надо показать представление прямо там. Это было в порядке вещей. В больнице ведь «лежат», это так и называется.

А один раз Лиза услышала разговор медсестер.

– Представляешь, я ресницы крашу, а эта Наташка из второй палаты говорит: дай попробовать! – возмущалась студентка медучилища, проходившая в их отделении практику. – В двенадцать-то лет! Я говорю – дорасти сначала! Хоть бы пятнадцать было!

– Ну и дала бы, жалко, что ли, – отвечала старшая медсестра. – Она все равно до пятнадцати не доживет, с ее диагнозом.

– Как не доживет?

– Ты чё, совсем не врубаешься? У нас же кардиология. Думаешь, всех вылечат? Маше с врожденным пороком, из третьей палаты, операцию вовремя не сделали – теперь всё. А у Кравченко какой порок, знаешь – никто оперировать не берется. А маленькая Олечка – веселая такая, четыре годика, с мамой лежит – ее с риском внезапной смерти положили. Тяжелая аритмия. Толик, который от уколов громче всех орет, всё жаловался, что голова болит и «сердце переворачивается», а участковая рукой махала: вырастет – пройдет. Теперь тоже уже не поможешь, пропустили. Чего ревешь, дурочка? Зачем тогда в мед пошла? Переходи в пед, пока не поздно, там детишки здоровые.

– Жалко! И их жалко, и их родителей жалко – рожали, растили…

– Родители тоже дураки бывают. Вон Сашка с эпилепсией сто раз сознание терял, а родители только через три года к врачу повели. А мальчишка все это время спортом занимался, всё результат выжимали…

– Так как же они? Играют, смеются… Учебники читают… Не понимают, да?

– Кто нет, а кто понимает. Как будто взрослые много понимают…

Лиза вполне сознавала, о чем речь – что никогда не заберут домой, но твердо знала, что к ней это не относится. Важнее было то, что восстановился стройный порядок жизни, ее смысл, оказавшийся непривычно-радостным: сидеть с Юлей на подоконнике, пересказывая друг другу книжки, и делать новые фигурки для театра. Юля ловко плела человечков и зверушек из гибких трубочек от капельниц, которые ей приносили медсестры.