– Ёжка то нас прикрывал, а вы так неслись, что нас чуть не задавили. Кавалеры хреновы!

Теперь пришла очередь рдеть и Юке и Оке. Ёжка облегчённо вздохнул и ушёл в себя, вспоминая и вновь переживая виденное. Крапивные ожоги тут же забылись. Друзья же, подхватив девчонок под ручки, двинули заглаживать вину.

На поминках Маушки в августе 1991-го, аккурат в путч, он узнал туровецкую легенду. Мол приплыли веке в XIV на стык Двины и Вычегды татарове и давай у местных мзду вымогать, угрожая расправой. Что тогда было на Туровецкой горе, молва не сохранила. Может деревня, а может и молельня. Однако явилась тогда Богоматерь поганым и ослепила их, отчего те, к утру только прозрев, тут же сгинули.

С тех пор не было войн и больших бед в тех местах. А на явленной горе благодарное население воздвигло часовенку.

Гора та – клин высокого с северо-востока левого берега Двины, выпиленный с севера речкой Туровец, впадающей в главную как раз перед острием. Клин тот отсечён от основного массива берега перешейком, некогда видимо промытым невиданно большим паводком, и поныне всё равно столь высоким, что спущенная к старице Двины лестница так длинна, что всяк всходящий по ней успевает задышаться.

Перешеек поднимается в основание клина, поляну, охваченную облеснёнными склонами. Всё вместе столь необычно, что не стать местом преклонения древних не могло. Может и басурманы ослепли там от красоты и святости, кто знает теперь. Да и не доказано, были ли это те самые ордынцы, ведь официально считается, что до Русского Севера монголо-татары не дошли. Вероятнее всего то была ватага разбойников, отнюдь не чуждых православия.

Ёжка был на тот момент ещё атеистом, а чуть ранее и коммунистом.

Однако его сильно покоробил факт, что в 1987 году, некто развалил и сбросил с горы ветхую часовню, возведённую сотни две лет тому, после пожара первой, и пережившую идеологию и похеризм советов. Это случилось ночью, что ещё более возмутило. Те нелюди в безвременье перестройки были не только лишены уважения к святости, но были чрезвычайно трусливы и способны на пакости лишь под покровом ночи. «Ну да им уже икнулось», подумал тогда Ёжка. Подлость не может быть не наказана.

Пустая поляна-сирота немо приняла неофита.

А за перешейком от клин-горы начало основного берега-горы стало местом сначала деревянной, в XVIII веке, церкви, а затем и рядом каменной, в конце ХIX-го, из под которой чуть под горой незнамо когда забил ручеёк-источник толщиной в мизинец с чистейшей, истинно святой водой. И ручеек тот собой являл чудо, т.к. проистекал считай с вершины высоченного берегового обрыва. Много для ручья было мест и получше, чтобы стечь в Двину, ан нет, выбрал этакое. Не зря чай, да и не по своей видно воле.

Очередной повод посетить Гору представился лишь года через два после крещения.

Приезд на Гору был вновь вызван горем. Горем смерти Ёньки, сжигавшим Ёжку в дни похоронных и поминальных обрядов. Не находя места от боли, Ёжка скорее интуитивно, нежели осознанно приехал раненько, поднялся в Гору и был, несмотря на своё состояние, обрадован новенькой часовней. Забыв на время о причине появления здесь, обходил, осмотрел. Неохотно расстался, и отстояв службу в деревянной церкви, глазея жадно на расписанные наивно и очень давно стены могучего сруба, плахи свода, не выдержал и пошёл исповедаться.

Батюшка был уже другой, определил по голосу Ёжка. После исповеди попросил подождать и освободившись, присел ко чаду, притулившемуся на краю скамейки при входе в храм.

– Хорошо, что печалишься. Только помни, что не нам решать, когда уйти от этого света к свету вышнему. Брат твой шёл своим путём, и что бы ты не сделал, сыне, повернуть ту дорогу тебе, да и никому другому не дано. Он упокоился, и видит и чувствует печали твои. Но ему вовсе не нужно, чтобы ты нёс на себе вину, поверь. Не нужно. Живи и иди.

Ёжка в исповеди батюшке излился, что не успел вывести брата из запоя, за что и корит себя.

– Не трать себя на печали. Возрадуйся за душу его, освобождённую от недуга. Ты был старше его. Теперь он выше тебя. И душа его с вами, кто помнит о нём. И душа его с теми, о ком помните вы. А вместе они молят за вас. Так что живи живыми, им нужны твои силы, твоя душа, твоё сердце. И помыслы и дела твои Господом промышлены, а ушедшими к нему поддержаны.

Пока батюшка говорил, Ёжка трясся и плакал рекой. Так не рыдал он с раннего детства. Только в этот раз молча. Он чувствовал, что слёзы вымывают из него тяжесть и словно возносился, становясь легче и легче.

Удаляясь от церкви, он ощущал затылком взгляд попа, однако, в отличие от обычной неприязни к таким ощущениям, это расправляло его плечи и придавало сил.

С тех пор Ёжка всякий раз, бывая в Котласе, перед отъездом посещал Туровец. И неважно, поспевал ли он на службу или оказывался один на один с Горой. Скорее одиночество на Горе ему нравилось больше. Паломничество превратилось в ритуал, – неторопливый обход Горы, от церквей к источнику, от источника низом оберег Двины к часовне, вкруг неё по кромке обрывов и возврат к церквам.

Церквушки, словно сёстры на завалинке, встречали паломника, в любую погоду хорошась скромным одеянием то снежных платков, то солнечных бликов и отражённого тепла от стен, то расплывчатостью в дождевой завесе. Лишь однажды северной белой ночью Ёжке довелось застать на Горе туман. И это было со-бытием, т.к. церкви, расплывчатые в туманной вате, стали откровением Тишины, сном Яви. Ёжка, медленно медленно, обхаживая храмы, ждал и млел, пока туман не уплыл с Горы. Но чудо этим не кончилось, так как туман, осевши с обрывов, ещё долгое время досыпал под Ёжкиными ногами, и быстро желтеющее солнце резало его медленно на части, раскрывая горизонт.

Стоявший близ истока ручья колодец дозволял умыться из поднятого железного ведра с фырканьем ледяной водой независимо от погоды. А затем, Ёжка, забравшись в шестигранный срубок, накрываюший источник, сидел долго на скамеечке, стремясь ни о чём не думать, лишь отстранённо читая мольбы к богоматери, густо испещрявшие брёвна. Почему то, среди этих письмён, несмотря на их схожесть, Ёжка остро ощущал искренние, вызванные болью или отчаянием, или радостью избавления от мук. И наоборот, его удручали нудно обязательные записки. И не было ни разу желания нацарапать свою. Он привозил с собой бутыли и всегда после налива пил воду ручья из сложенных в чашу дланей. А когда зимой ручеёк прятался где-то в снег, не показываясь в срубке, вода бралась из колодца. В дальней дороге стоило лишь ополоснуть лицо и шею, вода та, туровецкая, помогала бороться со сном лучше, чем чашка крепкого кофе. В заполошные будни глотками возвращала радость, отвлекая ненадолго от суеты.

Закрайки обрывов вкруг часовни были вытоптаны тропой, с которой видимо никто никогда не ступал в стороны, т.к. снег или заросли были всегда нетронутыми. Могучие ели сторожили покой и часовенку, скудно отделанную, но тем и умильную. На ступеньках крыльца было уютно. Постоять, присесть, уединиться.

Ёжка вне себя от пережитого сидел, закрыв глаза. Уверялся.

Только что явленное не укладывалось в голове. Противоречило опыту житого, вторило мифу реченного.