На самом же деле все это почти сплошной вымысел. Это становится совершенно ясно, если взглянешь на декабристов без предубеждения, если не поддашься гипнозу революционной пропаганды.
Д. С. Мережковский, написавший роман "Александр I и декабристы", изучил огромное количество книг и документов. В предисловии ко второму заграничному изданию своего романа Д. С.
Мережковский, сочувственно относившийся к декабристам, пишет:
"Идеи Декабристов, несмотря на постигшую их неудачу, оставили неизгладимый доныне след в русском общественном сознании, и были для ряда последующих поколений "священным заветом".
Простят ли чистые герои?
Мы - их завет не сберегли...
После нашего Великого Крушения, для нас особенно важно и поучительно оглянуться на эту недавне-давнюю, живую страницу русской истории.
Быть может, кто-нибудь прочитает мою книгу и не как "художественное произведение". Новым, страшным светом озарено для нас теперь то, что было тогда. Новые вопросы встают в душе...
Кто они, эти "первенцы русской свободы"? Чьи они? С кем они?
С "ними", поработителями, убийцами души, тела и самого имени Родины, или с нами, чающими ее воскресения, ее свободы? Имеющие уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, найдут в моей книге ответ:
не сними а с нами!" Вышеприведенное предисловие с неоспоримой ясностью показывает, что Мережковский относился к декабристам положительно.
Следовательно едва ли его можно заподозрить в желании исказить нравственные облики декабристов. Как же выглядят в изображении Д. С. Мережковского любезные иго сердцу Пестель, Каховский, Якубович?
Возьмем для начала хотя бы Пестеля.
"...Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие с начинающей лысиной, волосы; виски по военному наперед зачесаны:
тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; и во всем облике что то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое".
"В ожидании Пестеля, говорили о нем. Рассказывали об отце его, бывшем сибирском генерал-губернаторе, - самодуре и взяточнике, отрешенном от должности и попавшем под суд; рассказывали о самом Пестеле - яблочко от яблони недалеко падает, - как угнетал он в полку офицеров и приказывал бить палками солдат за малейшие оплошности по фронту".
"...Умен, как бес, а сердца мало, - заметил Кюхля.
- Просто хитрый властолюбец: хочет нас скрутить со всех сторон... Я понял эту птицу, - решил Бестужев.
- Ничего не сделает, а только погубит нас всех ни за денежку, предостерегал Одоевский.
- Он меня в ужас привел, - сознался Рылеев, - надобно ослабить его, иначе все заберет в руки и будет распоряжаться как диктатор.
- Знаем мы этих армейских Наполеонов,- презрительно усмехался Якубович, который успел в общей ненависти к Пестелю примириться с Рылеевым, после отъезда Глафиры в Чухломскую усадьбу.
- Наполеон и Робеспьер вместе. Погодите-ка ужо, доберется до власти - покажет нам Кузькину мать! - заключил Батенков".
"...- Он! Он! - пронесся шепот, и все взоры обратились на вошедшего.
Однажды, на Лейпцигской ярмарке, в музее восковых фигур, Голицын увидел куклу Наполеона, которая могла вставать и поворачивать голову. Угловатою резкостью движений Пестель напомнил ему эту куклу, а тяжелым, слишком пристальным, как будто косящим, взглядом - одного школьного товарища, который впоследствии заболел падучею.
Уселись на кожаных креслах с высокими спинками, за длинный стол, крытый зеленым сукном, с малахитовой чернильницей, бронзовым председательским колокольчиком и бронзовыми канделябрами - все взято на прокат из Русско-Американской Компании; зажгли свечи, без надобности, - было еще светло, - а только для пышности. Хозяин оглянул все и остался доволен: настоящий парламент.
- Господа, объявляю заседание открытым, - произнес председатель князь Трубецкой и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и так.
- Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается нашею Управою, - начал Пестель. - Первое: признать одного верховного правителя и диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что иной в России не будет...
- Извините, господин полковник, - остановил председатель изысканно вежливо и мягко, как говорил всегда, - во избежание недоумений позвольте узнать, конституция ваша - республика?
- Да.
- А кто же диктатор? - тихонько как будто про себя, но так, что все услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился другой: "уж не вы ли?"
- От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, - ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало вопроса.
- Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? - обвел председатель собрание.
Все молчали.
- Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения Южного Общества, - продолжал Трубецкой.
- Единообразие и порядок в действии... - начал Пестель.
- Извините, Павел Иванович, - опять остановил его Трубецкой также мягко и вежливо, - нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие, первые шаги для приступления к действию.
- Главное и первоначальное действие - открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднения престола, - ответил Пестель, начиная, как всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то, что перебивают и не дают говорить. - Должно заставить Синод и Сенат объявить временное правление с властью неограниченною...
- Неограниченною, самодержавною? - опять вставил тихонько Муравьев.
- Да, если угодно, самодержавною...
- А самодержец кто?
Пестель не ответил как будто не услышал.
- Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, - кончил он.
- Вот именно, об этом мы и спрашиваем, - подхватил Трубецкой, - каковы по сему намерения Южного Общества?
- Ответ ясен, - проговорил Пестель и еще больше нахмурился.
- Вы разумеете?
- Разумею, если непременно нужно выговорить, цареубийство.
- Государя императора?
- Не одного государя..."
"Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о крови было что-то противоестественное.
Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила такая тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок за печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.
- Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь будут убийцы гнусны народу, - начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая молчание, - позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?
- Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому. Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не решили и этого, то о чем же говорить? - возразил Пестель, пожимая плечами.
Трубецкой хотел еще что-то сказать.
- Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, - перебил его Пестель.
- Просим вас о том, господин полковник.
Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он "с Немврода". В речах его, всегда заранее обдуманных, была геометрия - ход мыслей от общего к частному.
- Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями совершать оные. К тому же имеет каждый век свой признак отличительный. Нынешний ознаменован мыслями революционными: от одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая Англии и Турции, сих двух противоположностей, дух преобразования заставляет всюду умы клокотать...
