- Нашел? - нетерпеливо спросил Бессон.
- Кабы! - Быкодер засмеялся, откашлялся. - Кабы нашел, стал бы я богатым, завел двор широкий, терем высокий, женку-боярышню, холопов да прислужников. Теперь вот жил бы да трясся - а вдруг двор мой широкий тати ночные очистят? А вдруг терем мой высокий сгорит по неосторожности или от стрелы Перуновой? А вдруг женку мою князь отнимет? А вдруг холопы мои ночью зарежут меня сонного? Подумай сам - разве ж это счастье?
Он снова помолчал, словно собираясь с духом, чтоб высказать давно обдуманное и дорогое.
- Воля вольная, жизнь неукоротная - вот он, клад Соловьиный. Без воли богатство не тешит, без воли любовь не сладка. Жизнь, веревками опутанная, - не жизнь, даже если те веревки из золотых нитей сотканы. Хочешь быть человеком - ищи клад Соловьиный. В наших муромских краях клада этого не сыскать, хоть сноси ноги до самых подколен. Вот я и прибился к дружине суздальцев да ростовцев, которые шли в земли полночные. Восемь лет без малого, как я в здешних краях оказался. Городок наш Гледен в устье Юга-реки при мне строился, да и я топором немало помахал.
- Ну и как: нашел? - тихо спросил Бессон.
- Ты о чем? - не понял Быкодер.
- Нашел ты клад Соловьиный?
- А что, и нашел! - бодро сказал Быкодер. - Глянь кругом - красота какая, тишина:
- Это конечно, - согласился Бессон. - А вот послал тебя воевода пустую реку сторожить, ты и сидишь, как пес на цепи. Опять же храм христианский в крепости выстроили:
- Я его не строил! - возвысил голос Быкодер.
- Ладно, не строил, - согласился Бессон. - А если завтра вздумает воевода окрестить тебя?
- Пусть попробует! - крикнул Быкодер.
- А что ты сделаешь? - громко и упрямо спросил парень. - Куда ты кинешься?
Быкодер оглядел широкий весенний простор, успокоился, улыбнулся.
- Да разве ж мало места на земле? Глянь-ка! Соколу лес не диво.
Беда, Бессонушка, не по лесу ходит, а по людям. Лесная же сторона не одного волка, а и мужика досыта кормит. Был у меня знакомец один, новгородец, Чуршей кликали. Лет пятнадцать назад ушел он из Новгорода после какой-то тамошней смуты. Долго скитался по свету, женку себе нашел где-то на Белом озере, потом, лет пять назад, в Гледене объявился. Это еще до тебя было. Чурша этот все о какой-то Вятшей реке толковал, звал меня, да и людишек наших сговаривал.
Пожил зиму в Гледене и ушел, с ним женка его и еще несколько наших.
- Вятшая река: - задумчиво промолвил Бессон. - Имя красивое. Да только где она, эта Вятшая река?
- Надо будет - поищем, а коли поищем, стало быть, найдем. А когда найдем, тогда и узнаем, на той ли Вятшей реке клад Соловьиный хоронится.
Дмитр и Петрило
Боярский отрок Петрило ловко спрыгул с коня, бросил поводья подбежавшему холопу и широко шагнул на высокое крыльцо терема. Без усилия отворив тяжелую дверь, он в несколько упругих прыжков взбежал по крутой лестнице и остановился перевести дух.
- Ждет, - шепнул с поклоном ключник. Петрило отворил еще одну дверь и оказался в большой горнице, залитой розовым светом заходящего солнца.
Хозяин терема, Дмитр Мирошкинич, молодой, высокий, с горбоносым птичьим лицом, угрюмо сидел за столом, неподвижно уставясь в ополовиненный ковш с медом. Заметив Петрилу, он вяло махнул длинной рукой и по-петушиному клюнул воздух. Петрило, осторожно ступая, приблизился и замер перед хозяином навытяжку.
- Опять упустили обидчика нашего, - глухо, с угрозой проговорил Дмитр и поднял на Петрилу круглые сорочьи глаза. Петрило молчал.
- Кормлю я вас, милостников своих, лелею и пестую, - нудно, не повышая голоса, продолжил хозяин речь свою, - а вы какого-то деревенщину вонючего изловить не можете.
Отрок все молчал, понуро опустив голову.
- Чего молчишь, пес шелудивый? - крикнул боярин.
- Так нет его в городе, - пролепетал Петрило, искусно притворясь вконец оробевшим. Он хорошо знал нрав хозяина.
- Нет его в городе, - язвительно передразнил Дмитр и, судорожно сжав крючковатыми пальцами перевитую ручку, поднял ковш и жадно припал к нему ртом. Сделав несколько булькающих глотков, он вытер губы рукавом дорогого кафтана и отдышался.
- Обидно мне, Петрило, - сказал обмякшим голосом. - Боярам, мужам вятшим простить не могу бесчестья или даже слова дерзкого, а тут выскочка, грязь придорожная, тьфу!
Почувствовав перемену в хозяине, Петрило осторожно откашлялся и негромко, но уверенно сказал:
- Блоха, Дмитр Мирошкинич, ловко скачет, да все ж таки под ноготь попадает. Так и Светобору деваться некуда. Прознал я, что недруг твой Твердислав велит Светобору принять веру христианскую. А Светобор, в сельщине выросший, крепко держится за старых богов.
Мыслю, что распря меж ними немалая, и распря та нам на руку:
Захмелевший Дмитр одобрительно кивнул и вяло повел длинной рукой.
Петрило осторожно присел на край широкой лавки.
- Распря - это хорошо, - оживленно сказал боярин. - Ты наливай меду, Петрило, выпьем, поговорим.
- Благодарю, хозяин: Будь здрав, Дмитр Мирошкинич!
- Распря - это хорошо, - повторил боярин. - Да только все равно худо мне, Петрило. Эх, кабы воля моя! Обуздал бы я Великий Новгород, как коня ретивого. И вскочил бы я в седло, и погнал того коня, куда душа моя желает. А вздумай он взбрыкнуть - я бы плеткой, плеткой его!
Слушайся хозяина, не перечь Дмитру Мирошкиничу!
Петрило, многажды слыхавший эти разговоры, сидел молча, попивал мед, неспешно жевал сочную курью ляжку. Солнце садилось, в горнице сгущались синие весенние сумерки.
- Да только другой на коне, - пьяно бормотал боярин. - А кто он такой? Кто такой Михайло Степанович? Али он богаче нас? Али, может, разумнее? Да будь он разумнее нас, так разве ж стал бы он держаться за смоленских да киевских Ростиславичей? Будь он поумнее, живо бы смекнул, что нет больше Киева, матери городов русских, нет больше полуденной Руси. Растоптали ее кони половецкие, растащили князья неразумные. Нет, Петрило! Хочешь быть сильным - держись за сильного.
- Отец твой, Мирослав Нездинич, разве не держится за великого князя владимирского? - спросил Петрило, едва сдерживая зевоту.
- Отец? - взвился Дмитр. - Был он биричем, биричем и остался. Его в посадники возведи - он все Мирошкой будет. Нет, Петрило! Только мне по плечу вольного новгородского коня обуздать твердой рукой! - Боярин сжал крючковатые пальцы, придирчиво оглядел кулак с побелевшими косточками и удовлетворенно клюнул воздух.
- Прознал я, боярин, - лениво протянул Петрило, - что Твердислав Михайлович о том же мечтанье имеет.
- Твердислав - умный, - неожиданно трезвым голосом сказал Дмитр, словно соглашаясь с неким тайным собеседником, с которым давно, похоже, вел спор о Твердиславе. - А потому он умный, что насаждает веру грецкую. Это хорошо. Без такой веры не удержать власть над черным людом. Христианский бог - суровый бог. Его куском мяса да пеньем-топаньем не купишь. Страх вот главная жертва богу этому.
- Помимо страха есть еще любовь, - вмешался Петрило и невольно коснулся висевшей на груди оловянной кругляшки с ликом архангела Михаила.
- Верно! - согласился и даже как-то обрадовался Дмитр. - Страх и любовь - две руки бога христианского. Я так понимаю: люби себя, держи в страхе других. Вот в чем сила грецкой веры. А Твердислав умен, да слаб - не под ту руку встает, сор людской привечает, черным людям норовит, хочет любовью власти добиться. Да разве ж можно людей жалеть? Черного человека держи в черном теле! Нет, Петрило! Только мне седло власти новгородской впору, только мне на том коне скакать, только мне его понукать. Эх, кабы воля моя!
Дмитр приложился к ковшу, подергал булькающим кадыком, отдышался.
- Тошно мне, Петрило, ох, тошнехонько:
Петрило уже несколько лет служил Дмитру Мирошкиничу. За это время выучил все его повадки, разговоры и даже мысли. Знал, когда помолчать, когда слово молвить, умел и угодить, и взбеленить, и успокоить. Но в последнее время начал он замечать, что служба боярская стала ему не то чтобы в тягость - а как-то не совсем по душе, раздоры новгородские наскучили, хвастовство и тайные дела молодого боярина вконец надоели.
