Однако индеец пообещал вскоре вернуться. Юноша пересек участок, углубился в джунгли и, руководствуясь одним только инстинктом лесного жителя, сориентировался с такой точностью, будто в его распоряжении были самые надежные приборы. Через двадцать часов он примкнул к соплеменникам. Случилось это в тот самый день, когда Бенуа, беглые каторжники и отряд Акомбаки вышли к «золотым горам», на страже которых стояли последние арамишо.

Все семейство Жака пребывало в состоянии крайнего возбуждения. Если искатели золота и не подозревали о присутствии индейцев, то бедные охранники, не ведая о намерениях пришельцев, уже два дня ждали их появления.

Неужели их труды пойдут насмарку? Добровольное многолетнее заточение окажется напрасным? Тайна золота будет вторично похищена?

Жак вздрогнул, узнав о приближении белых, сопровождаемых индейцами. Предчувствие подсказывало: это те самые мерзавцы, которые недавно его мучили. Кто другой, кроме подобных пройдох, мог отыскать столь отдаленное местечко, затерянное в бесконечных лесных пространствах? Как он жалел сейчас о своей неосторожности, об этом злосчастном раскрытии тайны, приобщить к которой хотел одного лишь своего благодетеля…

Индеец погрузился в задумчивость и отвечал рассеянно и неохотно на расспросы тестя. Последний был настоящим великаном, с огромными ручищами и широченными плечами, глядевший снисходительно с высоты своего роста. Отличался он редкостной для индейцев силой. И что удивительно, волосы его казались белее снега, они ниспадали прямыми и длинными прядями на плечи, на лоб, оттеняя кирпичную красноту резко вырубленного, с грубыми чертами, очень сурового на вид лица.

Тесть был на целую голову выше всех прочих членов маленькой общины, здоровье которых восстановилось на свежем воздухе и в условиях полной трезвости. Арамишо снова обрели гордый вид, свойственный их предкам в ту пору, когда те были хозяевами больших рек. Сейчас племя насчитывало не более десятка человек, включая вновь прибывшего, его жену, юную Алему, родителей ее и тетку, сестру отца.

Старый гигант Панаолин, чье имя до сих пор еще помнят прибрежные жители в верховьях Марони, с подозрением поглядывал на молодого человека.

— Сын мой, — замедленным тоном сказал он, — ты все еще витаешь в стране белых. Ты еще не вернулся оттуда.

— Мой отец говорит правду, я хотел повидать того, кто меня вырастил. И был у него…

— Невзирая на мой запрет!

Жак потупился и тихо ответил:

— Признательность — это добродетель краснокожих людей.

— Добродетель краснокожего заключается в исполнении приказов своего отца.

— Разве белый человек не является также моим отцом?

— Тогда нужно было оставаться возле него, а не брать в жены жемчужину арамишо. Язык моего сына раздвоенный, как у хитрой змеи. Если у него два отца, то, может быть, у него и две жены? Хочет ли он быть здесь господином краснокожей женщины или там — рабом белой?

Алема подошла и с беспокойством смотрела на своего юного мужа.

— Пусть ответит мой сын!

— Мой отец хорошо знает, что Алеме принадлежит вся моя любовь!

— Не унижается ли сын Панаолина до лжи?

— Сын Панаолина никогда не лжет! — с гордым вызовом ответил Жак. — Но пусть мой отец услышит голос свободного человека!

— Свободный человек! — саркастически повторил грозный старец. — Нет, мой сын не свободен. Он — раб белого человека, а тот — раб белой женщины. У индейцев не может быть господина. Он сам господин своей женщины. Если жена краснокожего хочет есть рыбу, аймару или кумару, мужчина говорит: «Спусти лодку на воду. Садись…» Она берет весло, гребет, мужчина бросает приманку, рыба подплывает, он пускает в нее стрелу, потом говорит: «Поджарь ее». Когда рыба поджарена, мужчина ест. Когда он утолил голод, женщина приступает к еде.

Если она хочет мяса, муж говорит: «Идем!» И она идет с ним в лес. Мужчина свистит, животное прибегает и падает, сраженное стрелой. Глава семьи говорит женщине: «Возьми его. Разжигай очаг». Когда дичь готова и мужчина насытился, начинает есть жена.

А белый человек, — продолжил Панаолин с неописуемым презрением, — идет на охоту один, стреляет, приносит дичь, отдает ее жарить, а в это время женщина остается в хижине. Когда пища готова, он позволяет жене есть первой. Теперь тебе ясно, что белый — это раб женщины! А ты — раб белого!

Тонкость примитивной диалектики смутила юного индейца. Он пробормотал сконфуженно:

— Если мой отец требует… Я больше не вернусь к белым.

— Слишком поздно! Если мой сын повинуется приказам отца, то не потому ли, что белые уже здесь?

Жак вздрогнул и ничего не ответил.

Три женщины и шестеро мужчин, наблюдавшие эту сцену, выразили свое настроение гневными криками.

— Спокойно, дети мои! — продолжал старец. — Нам угрожает опасность. Покинем наши хижины, заберем еду и укроемся в пещере. Лучше мы погибнем в бою, чем потеряем свою свободу.

С большой быстротой завершив все приготовления, маленький отряд проник в темное убежище, самые дальние уголки которого были хорошо знакомы. Вождь вошел последним и без особых усилий привалил за собой огромный камень, который и двое мужчин едва ли сдвинули бы с места, закрепил его неподвижно с помощью деревянной колоды, упиравшейся в боковые пазы, а потом зажег факел.

Коптящий огонек вдруг вызвал яркое сияние. Своды, стены, сама почва заблистала со всех сторон. Свет струился золотыми потоками, и малейшие выступы скалы отражали желтые лучи, с которыми смешивались там и сям пляшущие красновато-кровавые отблески пламени. Молчаливые индейцы с непроницаемо суровыми лицами вслед за вождем зажгли такие же факелы. Тогда вся пещера вспыхнула ослепительным фейерверком. Ее мощные колонны, высокие своды, казалось, были отлиты из массивного золота. Как будто огромный раскаленный шар металла внезапно отвердел, вырвавшись из кипящей плавильни природы.

Мужчины и женщины, безразличные к этому феерическому зрелищуnote 251, медленно брели, утопая иногда по щиколотку в мелкой, сухой, рыхлой пыли, которая тянулась им вслед, покрывая ноги светло-золотистым налетом, сквозь который на коже виднелись пурпурные рисунки, нанесенные краской руку.

Вождь подал знак. Все остановились в том месте, где свод возвышался в форме купола, и прикрепили факелы на выступах скалы. Издалека доносились приглушенные звуки подземного потока, который, казалось, уходил в почву самого грота. Там и сям капельки сбегали вдоль стен, оживляя их добавочным блеском, и монотонно падали на землю.

— Здесь находится последнее убежище арамишо, — торжественно провозгласил Панаолин. — Пусть же никогда корыстолюбивые белые люди не переступят этого порога! Пусть погибнут враги моего племени, если они осквернят его своим появлением! И пусть также погибнет предатель, который выдаст тайну нашего уединения! Пусть отсохнет моя рука, пусть другая сгниет и отвалится, если я нарушу когда-нибудь эту клятву! Я произношу ее первым!

Один за другим присутствующие повторили эти слова приподнятым, торжественным тоном. Жак поклялся последним, голос его вибрировал, выдавая сильное волнение, а быть может, и укоры совести.

— А теперь, — завершил старейшина, — пусть мои дети возрадуются!

Приготовления к веселью выглядели странно. Пока женщины торопились сделать напиток вику, мужчины раскрыли свои котомки и вытащили каждый по маленькому кувшинчику, тщательно закупоренному рыбьим пузырем. Там содержался жир носухи. Они обмазались с ног до головы, затем, внезапно охваченные яростным исступлением, кинулись плашмя на землю, покатились с безумными криками в волнах золотистой пыли, корчились в конвульсиях и за несколько минут совершенно исчезли в желтом облаке.

Когда пыль улеглась, семеро мужчин походили на золотые статуи, на оживших божков сказочного подземелья.

Сосуды, наполненные вику, уже поджидали их, симметрично расставленные и ласкающие взор, — истинная радость для пьющих! Жак собирался, как и прочие, осушить одну из тыквенных бутылок, когда его жена, красавица Алема, подошла с сияющими глазами, с нежной улыбкой и протянула ему древесный кубок.