Сел за компьютер. Нужно было мне напечатать один маленький рассказ. Заложил бумагу в принтер. А дальше… Что было дальше?

Вынул из принтера один лист бумаги. Ножницами вырезал небольшое отверстие посредине.

— Вот так, — сказал я себе, словно давно все задумал.

Пошел в коридор, где висело старинное зеркало. Туманное зеркало. Глянешь в такое зеркало, и в крови начинает бродить беспокойство.

Скотчем приклеил бумагу. Заглянул в кружок-окошечко.

И увидел бесконечную пустыню зеркал.

Было тихо. Я ждал…

Но тот момент, когда появился высокий, худой старик, я упустил: может, заснул? Может, проспал много лет? Или веков? Там время как-то по-иному скользит, в пустыне зеркал.

Старик осторожно шагал по пустыне зеркал. Падал. Ботинки у него расшнуровались. Он наступал на шнурки. Падал и каждый раз вставал. Иногда его ноги закручивались штопором. И приходилось их раскручивать. При этом он смешно, по-птичьему, махал руками.

Куда это он? Один в пустыне зеркал. Упорный старик.

Впереди увидел черный железный контейнер. Мы с ним одновременно его увидели.

Попытался быстрее идти. Чаще стал падать.

Я весь напрягся — так мне хотелось, чтоб он дошел… Ближе… Ближе…

Наконец ухватился за край контейнера.

Я с облегчением вздохнул. Одной рукой он держался за край контейнера, другой — шуровал там, внутри…

На зеркала полетели женские платья, брюки, рубашки, манишки, подтяжки, галстуки-бабочки…

Я смотрел. Эти черные галстуки-бабочки вызвали в моей памяти весеннюю молитву ручья. И догоняющий, задохнувшийся от быстрого бега терпкий запах черемухи. Где-то далеко за кладбищем, за железной дорогой еще не очень уверенно пел соловей. Наверное, я на мгновение заснул. А что же старик? Мой старик. Один в пустыне зеркал, рядом с железным контейнером.

Что-то он там нашел. Замер. И вытащил шляпу с полями. Такую теперь редко кто носит. А он забыл держаться за край контейнера. Обеими руками натянул шляпу и погляделся в зеркала…

Вспыхнула его улыбка. И сразу же отразилась в пустыне зеркал. Старик толкнул рукой контейнер, и тот покатился на невидимых мне колесиках.

Старик посмотрел на меня. Да, он явно теперь смотрел не в зеркала, а красовался передо мной. Даже сдвинул шляпу на затылок:

— Ну как?

Я не мог сразу ответить. На меня глядело молодое лицо. Передо мной был юноша.

— Неплохо, — я ведь давно его узнал. Именно юношей. — Да, очень даже прекрасно.

— И вы можете это подтвердить перед судом присяжных заседателей?

— С весенней радостью живого ручья под тем мостом, помните? — Я готов был заплакать. И он это почувствовал:

— Ну не горячитесь, старик. Это все шляпа. Все дело в шляпе.

— Извините меня за каламбур, старик… но в жизни вы всегда были немножечко шляпой.

Мы смотрели друг на друга долго, до розового тумана. Мы смеялись. И я все-таки заплакал. Потому что любовь. Пустыня зеркал уже вся была в розовом тумане.

Я на мгновение закрыл глаза. Когда открыл, в пустыне зеркал — никого.

Я отклеил скотч с краев бумаги, и в моем старинном зеркале увидел свое лицо. Помолодевшее, немного растерянное. На голове — круглая шляпа, весело съехавшая на затылок.

Я подошел к компьютеру. На дисплее прочитал: «Когда б я был голландской уткой…»

Вот и привет от Шеры. Ни он, ни я ничего не забыли. У Бога все живы. И один день, как тысяча лет.

Геометрия оркестра не выстроилась

И мне не стоило большого труда примыслить банку с засахарившимся вишневым вареньем, которое осталось еще с зимы, и нужно было просунуть ложку и на самом дне банки подцепить сладкий комок, что-то там внутри банки и даже внутри меня, то есть автора, а может, и свидетеля, близкого друга Георгия Балла, и все это дрогнуло воспоминанием детства, жаркого лета, и звучание настраивающихся инструментов оркестра обретало вес, объем и плотность, и рот изобиловал слюной.

Он (Георгий Балл) сидел, плотно прижавшись к скамейке. На нем была постная телогрейка, под ней черный свитер, на голове вязаная черная шапочка, прикрывающая лысину, широкие брюки, огромные тупоносые ботинки, шнурки болтались. Да, он или я, непригляден, нелеп и старомоден.

Не ему (Георгию Баллу) поднимать к небу саксофон. Не у него толстые губы и широкие крылья носа на черном лице. А того, кто это умеет делать, причем легким дыханием гения, мы с Георгием Баллом одновременно примыслили не разумом, а всем пространством оркестра.

И трамвай шел. Вначале осторожно, я бы (надеюсь, Георгий Балл не станет возражать) употребил выражение: «мягко стучал колесами».

Не оглядываюсь, и так понятно: один в вагоне (понятно, что Георгий Балл во мне, а я в нем). Колеса вдруг замолкли.

Каркас музыки только проступил, когда на нас рухнула тишина. И мы, будто коллодием, приклеились к скамейке.

От удара носком ботинка покатилась пустая банка пива. Ткань музыкального образа откликнулась, обретя дыхание и направление, введя необходимый корректив в движение.