— Материк!

— Материк — это нетронутая земля, да, Паша?

— Так точно, нетронутая… Вы же видите, отродясь тут никто не копал. Нет тут никакого перекопа.

— А перекоп — это если копали?

— Перекоп… Строго говоря, надо говорить про следы перекопа… Если закапывать яму, никогда ведь не будет таких ровных однотонных слоев, как ни старайся. Даже если специально пробовать. Перекоп всегда — это смесь земли, взятой из разных слоев, — значит, и разного цвета, и фактуры… И потом — в перекопе всегда грунт не такой плотный… А этот же шуруешь лопатой, и сразу видно — плотный, слежавшийся. Одно слово — материк!

— Спасибо за лекцию, Паша.

Уже после обеда, часа в два пополудни, в яме мог поместиться Паша Бродов целиком, а на ее дне начала накапливаться вода.

— Откуда?!

— Давайте замерим.

Ревмира сиганула в яму, протянула Володе рулетку.

— Сколько?

— Метр шестьдесят семь.

— Ну вот… Володя, сходи смерь террасу у реки.

— Я с вами! — увязался и Павел, пошел мерить террасу.

Хипоня воровато обернулся, звонко чмокнул Ревмиру в тугую щеку, прохладную от ветерка, теплую от солнца, со следами комариного укуса.

— Ну не сейчас ведь, Алексей Никанорович… — донеслось сквозь зубы, еле слышно, из-под опущенного лба.

«Клюет!» — вспыхнуло у Хипони, и он тут же принял романтическую позу, опершись о лопату и вперив прищуренный взор первооткрывателя горы за Оем.

Высота террасы оказалась порядка метр шестьдесят — метр семьдесят до воды.

Интересно, почему вдруг изменилось настроение у Стекляшкина? Вроде бы, ничего не случилось… А! Жена ему велела что-то, скомандовала в своей обычной интонации. И удивительное настроение потухло, все сразу стало снова как всегда.

Все плавилось от солнца, Хипоня тихенько стонал в тени.

— Алексей Никодимович, как же так?! Что теперь надо делать?!

— Наверное, надо исходить из сажени 172 сантиметра. То есть копать, отмерив 17 метров от источника… Такие сажени часто использовались…

— Спасибо, Алексей Никодимович, вполне достаточно теории.

— Или мерить расстояние на северо-восток, — позавидовал Стекляшкин Бродову — такому крепкому, здоровому, готовому пробить еще одну здоровенную яму.

— А может, копать надо под вон той, другой красной скалой. Может, посмотрим еще вторую красную скалу? — В голосе Ревмиры вовсе не было такой уж уверенности. Тем более так жарко…

— Пошли туда! — тут же согласился Бродов, и опять Стекляшкин ему позавидовал.

— Саша! Как выйти ко второй красной скале? Это, вроде бы, недалеко?

— Вон видите тропку? Три километра — это по реке, по тропе будет все десять… Но придете на место, все сами увидите.

Пришлось тащиться ко второй красной скале, по узкой тропинке среди заросшей травой бывшей вырубки: сплошной кустарник, молодые ивы. Когда-то здесь проделали дорогу — для нее-то и рубили просеку. Теперь не заросла кустарником только узкая тропа посередине, лужи стояли во всех понижениях — стоящая, цветущая вода со множеством живых, поедающих друг друга существ: жуков, личинок, мальков, головастиков.

А на влажной земле, в тени кустов, следы чего-то крупного, с раздвоенными копытами. Павел Бродов сказал, что это маралы… У Стекляшкиных и у Хипони своего мнения не было. Вот следы медведя опознавали все без труда и, прямо скажем, не без трепета: среди множества следов было много свежих, и попадались очень крупные.

Вот еще непонятные следы — похожи на кошачьи, но огромные, и словно за каждой лапой протащили ворс или пушистую шерстяную ткань.

— Павел, кто это может быть?

— Рысь.

— А что вот это, возле лап?!

— Так ведь лапы-то сами мохнатые…

И комары… Два с половиной часа в напряжении — не взметнется ли над высокотравьем, между зелеными кустами, необъятная бурая туша? И два часа проклятий и шлепков, противного высокого писка.

Да, и правда, красная скала… Только там, куда вышли сразу, был красный останец, отдельная красная скала, торчащая, как зуб динозавра. А тут только почти красный участок серо-рыжей, совершенно обычной скалы.

Ах, на месте должен быть еще и ключ! Но какая-то вода сочится возле обоих выходов красной породы… Вроде бы, там ключ побольше, но может, что-то изменилось за полвека?

— Давайте здесь тоже отмерим, а то тут, по-моему, и копать негде…

Отмерили. Действительно, северо-запад от источника тут уходил в тело скалы. Отмерив пятнадцать метров на северо-восток, еще можно было бы копать… Но место оказалось уж очень какое-то подозрительное, странное — болотистая площадка в двух шагах от реки. Стал бы кто-то закапывать здесь?! Ох, сомнительно… После трех ударов лопатой выступила вода и стала заполнять выемку.

— Значит, не здесь… — произнесла вслух Ревмира Алексеевна. А про себя подумала: «Если правильно мерим…». Это Ревмира Алексеевна первый раз усомнилась в компетентности Хипони. Нет, ну какая борода… Какой желтый огонь глаз… И какое знание теории…

День явственно пошел к концу, когда вернулись к первой красной скале. Удлинились тени, не так жгло солнце. Саша сказал, что до заката часа три и пора уходить. Опять была переправа, по уже готовым перилам, опять путь с девятью ручейками и речками, да теперь к тому же вверх. Даже у выносливой Ревмиры плыли перед глазами реки, водопады, брызги, откосы террас, кедры и пихты, кирка и скалы разного оттенка, следы зверей на сырой земле возле кустов.

Весь день в движении, почти шестнадцать часов. Восемь часов в пути; восемь часов за работой, и только с полчаса, в жару, — отдых под тентом, обед, жужжание множества насекомых, полуденный яркий покой.

Как ни странно, неплохо держался горе луковое, муж. Ни истерик, ни отказов от работы, близость к Саше и к Павлу. И на базе все беседовал с Сашей, пока Хипоня засыпал прямо с миской каши в руках.

А Бродов стал беседовать со Стекляшкиной.

— Ревмира Алексеевна, я убедился, что здесь вам решительно ничто не угрожает. И подойти с другой стороны, не от Малой Речки, сюда невозможно. А вот в деревне, если не проследить, можно накопить хоть целый взвод…

— То есть вы хотите уйти, Павел Владимирович?

— Я понимаю, что отпускать вам не захочется: еще одни мужские руки. Но копать получается и втроем, а ситуация меня беспокоит… Как вы думаете, Алексей Никодимович не мог никому… ну, не сказать, так намекнуть, зачем и куда он поехал?

И стукнуло сердце Ревмиры, потому что мог… Ой, мог он трепануть, Хипоня! И даже не зачем-то, не под давлением, а просто так. Особенно если надо будет показаться перед дамами, которых у Хипони было полгорода, и к которым Ревмира бешено ревновала.

— Ну вот видите… Не почувствовал я вашей уверенности, Ревмира Алексеевна. Значит, мог. Могли быть и другие источники информации, верно? И другие источники утечки… Вот ваша дочь, например. Вроде бы Миронов все завещал ей?

Ревмира поймала себя на том, что против всякой воли и разума бормочет что-то про маленькую девочку… которая не может… нельзя… рано… соблюдение ее же интересов…

И замолчала, натолкнувшись на взгляд Павла: изучающий, холодный, на таком же изучающем лице. Так смотрят на экспериментальную лягушку как раз перед тем как свернуть ей голову. Или на редкий, потому интересный вид правонарушителя, перед тем, как отправить его в камеру. И Ревмира резко прервалась:

— А у вас самого-то есть дети?

— Есть. Две дочки от двух разных жен.

— Гос-споди!

— Не подумайте дурного. Я развелся с матерью одной дочки и женился на другой… и она тоже родила мне дочку. Так как, вы считаете, Ревмира Алексеевна, могла Ирина быть источником информации? Хотя бы по дурости, а?

— И по дурости тоже… Она к тому же собиралась искать клад, а одна искать она не будет.

— С кем она может искать клад, не представляете?

— Мальчик у нее есть, только вряд ли он сможет поехать… Такой Пашка Андреев.

— Та-ак… Это семейство я знаю, предприимчивое семейство. А кому еще могло поступить предложение? Или просто рассказ про дедушкин клад?