— А ну-ка…

Валера Латов сунул в ящик кончик лопаты, поддел… На траву упал воняющий дымящийся комок. Смрад что-то напоминал… Вот что?

— Так это же были шкурки! Наверное, соболя, не иначе!

Еще несколько движений лопатой, пляска сапогов по дыму… И в ящик стало можно заглянуть. Все та же несусветная рухлядь заполняла все пространство внутри ящика.

— Ирочка, следи внимательно, вдруг я что-то сделаю неправильно…

Валера Латов запустил руку прямо в несусветную гадость, стал выкидывать ее наружу, и сразу завоняло еще сильнее и противнее.

— Ага! Что-то есть! — И правда, внутри ящика что-то металлически лязгнуло. — Вот оно…

Латов доставал из недр «ящика с кладом» коробочку… Совсем маленькую круглую коробочку, скорее всего, из-под леденцов, которые старики все еще называют французским словом монпансье.

— Есть еще? Или единственная?

Маралов присел возле ящика, перевернул его, разбрасывая ветошь и обрывки. Но больше в ящике не было ничего, и Латов снова спросил Ирку:

— Что, вскрываем?

Ирина серьезно кивнула, и Латов не без труда стал ножом отгибать прикипевшую крышку коробочки. Отогнул, со скрипом покрутил, с усилием рванул и стащил крышку.

— Ну, смотрите все, что без обмана…

И Валера Латов высыпал прямо на перевернутый железный ящик, на темный покореженный металл содержимое этой коробочки. Коробочка была набита золотом — сплющенные зубные коронки, зубные протезы, обручальные кольца, сережки.

Богатство — не богатство, но тут было действительно много. Где было собрано все это? В каких краях? За что получено? Какой ценой? И где законные владельцы всего этого? Вопросов могло быть немало, ответов не было и нет.

Сейчас, на пороге XXI столетия, за все это, ценой крови неведомых людей, можно было купить большую квартиру, модный автомобиль, построить хороший дачный домик из кирпича. Кровяной отблеск золота притягивал одних, отталкивал других… И плыл над поляной пакостный, полный сжатой ярости голос Михалыча, все с той же поганой улыбкой:

— Ирочка, что же ты?! Скорее бери, это же все твое. Твой дедушка тебе скопил… Сколько людей пытал и убивал, сколько зубов выдрал, ночей не спал. Будь хорошей девочкой, бери!

— Не-ет! Сначала мы составим акт! — Латов был конкретен и суров. — Сначала мы составим опись, а потом акт и все передадим Ирине! Пусть она там дальше разбирается!

— Она несовершеннолет… — не закончила фразы Ревмира, натолкнувшись на взгляд Латова, на его брезгливую полуулыбку. И что-то сразу и навсегда кончилось в Ревмире. Что-то, заставлявшее ее идти к цели, закусив удила, не думая о том, что будет дальше. Что-то закрученное, как стальная пружина, и как оказалось, подобная пружине еще в одном — это «нечто» имело завод. Завод оказался кончен, из Ревмиры словно выпустили пар, и она вдруг почувствовала, как глотает горькие слезы, как идет, не разбирая дороги, прочь от ящика, ямы, Латова, скелетов, Ирины, что жизнь ее разбита и что она осталась совсем одна.

Трудно сказать, случайно ли попался ей на дороге Стекляшкин, или все же Ревмира шла в его сторону, пусть бессознательно — искала именно его. Но Стекляшкин попался, Ревмира привалилась к нему, и зарыдала на плече: уже не тихо, а навзрыд, по-бабьи рассопливилась, утирая слезы кулаком. Володя не спешил обнять жену, и это тоже вдруг добило Ревмиру — вот, и этот уже отрекается! Душно, страшно стало Ревмире при мысли, что станет с ней, если исчезнет из ее жизни Владимир, и от того ревелось еще горше. «На кого променяла! На кого!» — вылось где-то внутри, в приступе истерики, в судорогах глупой бабы, не потянувшей жизни, в которой не к кому прислониться. Хипоня казался ей теперь еще более бездарным и убогим, его бороденка больше похожей на козлиную, а поведение более гадостным, чем даже было по жизни.

И дальше Ревмира так и оставалась одна весь долгий обратный путь. Латов, казаки, Михалыч с сыновьями, Маралов, Стекляшкин — они были вместе. Гэбульники — тоже своя самостоятельная группа, не пересекавшаяся с первой. И двое держались отдельно, каждый сам по себе: Хипоня в одном углу, Ревмира — в противоположном.

1 мая 1953 года

Змея зековской колонны все втягивалась, втягивалась в гору — навсегда.

— Ты и ты!

И раньше Миронов, да и другие, брали с собой зеков для каких-то работ. Тем более, если взять их рано утром, на разводе — пройдет время, пока поступит первая порода, взятые зеки успеют что-то сделать в другом месте и встать на свои места, принимать породу снизу. Никакого ущерба для производства, полный порядок. Никто и головы не повернул, и взятые не беспокоились — дело насквозь обычное, привычное, что там…

Охрану тоже ничего не удивило — есть много любителей собственноручно расстреливать, и Миронов — в их числе, его еще Скуратов приучил, прокурор Карского края. Он Миронова полюбил, Скуратов, и все звал его к себе на дачу — попить водочки и порасстреливать. Сперва они с Мироновым разговаривали вдвоем, сидели за идиллическим столиком под березками, а в стороне мялась, топталась охрана.

Привозили обреченных — обычно одно-двух, как-то привезли и четверых. Принимал их генерал радушно, сажал за стол, кормил и сам наливал зекам водки. Миронов брезговал бывшими людьми, и прокурор растолковал, что блохи — они все черненькие, все прыгают, и чем зеки хуже охров? А ничем — просто одни из бывших, а другие — не из бывших, повезло. Или того проще — одних поймали на горячем, а других вот на горячем не поймали. Что, Миронова самого прижать нечем, и пулю ему пустить не за что? Добрый дядюшка-прокурор добродушно ухмылялся, разводил руками, а голубенькие выпуклые глазки оставались как будто обращенными внутрь самих себя, не выпускали света наружу. И Миронов, получив урок, перестал брезговать зеками — по крайней мере, явно, по крайней мере, на прокурорской даче.

Они садились за стол с зеками, пили и ели, и Миронов часами слушал, как вел прокурор с обреченными долгие беседы: о науке, о боге, о смысле жизни, о вещах, дотоле Миронову ну, совершенно неизвестных. Нигде — радовался прокурор — ни в каком другом месте не могу найти таких умных людей! А потом он заряжал свой «Макаров» и наслаждался трепетом, яростью умирающего человека. Наваливались топтуны, скручивали руки обреченному, кидались рыть могилу тут же, на склоне обращенной к Енисею горы, на которой поставили дачу. Генерал артистично подбегал, стреляя из классической стойки, а бывало — палил прямо из-за стола метров за тридцать, и они с Мироновым держали пари — кто лучше уложит зека?

Охрана потом и закапывала, неглубоко. Тоже понять можно — закапывать глубоко им лень было, и теперь скелеты со скрученными проволокой руками найти можно совсем неглубоко, где-то за полметра от поверхности.

На руднике Миронов тоже не брезговал сам заниматься выбраковкой — но тут дело не в удовольствии. Радости прокурора, его наслаждения он так и не научился разделять. Но если что-то надо делать, начальник должен показать пример, и Миронов может показать, что не хуже любого другого, и все умеет, что полагается расстрельщику.

Так что никого не удивило — ни зеков, ни охрану, что собирается Миронов, сажает в машину этих двух, увозит. И что вернулся через три часа один.

Но было тут совсем не развлечение, тут сослуживцы ошибались. Товарищ Сталин умер, и два чувства стали основными для Миронова последние два месяца: чувство космической, не сравнимой ни с чем пустоты. И чувство опасности, незащищенности. Все острее понимал Миронов, чуял своим почти что звериным чутьем, что теперь нужно самому подумать о себе. Все равно ведь скоро все обрушиться… Для себя и для детей, для внуков — нельзя, только правнуки смогут пользоваться; надо чтоб заклятье улеглось. Но настанет день — и все это будет для правнуков.

Зеки сварили ящик, и Миронов упаковал туда все, что возил с собой многие годы, боясь расстаться даже ненадолго. Перед тем, как сунуть коробочку в недра ящика, Миронов все же просмотрел еще раз сокровища. Вот обручальные кольца — из Литвы. Нательный крестик… Живучий он был, тот униатский поп из-под Львова, три пули в голову, в упор, потратил на него Миронов. Сережки… Это одной польской дуры — решила откупиться, идиотка. Миронов сережки взял и расстрелял собственноручно ее сына. А потом пристрелил и ее. Вот опять колечки, перстни — это Эстония, сорок шестой, ихние партизаны…