— То есть вы советуете искать? Или проситесь в долю? — брала быка за рога Ирина по примеру своей деловой мамы.

— В долю не прошусь. В конце концов, если Павел найдет клад — в семье не очень важно, у кого именно деньги… До сих пор Павел жил не на то, что зарабатывал сам. Ну, пусть теперь он станет богатый (Ирина не могла не признать, что папа Паши сказал то же самое, что и ее мама, но в форме куда более приемлемой, и не пытаясь отнять клад у Павла). Тем более, есть клад или нет, найдете вы его или не найдете, дело темное. А мне, ребята, работать надо. Сильно надо… Но вот причин не дать вам снаряжения и денег у меня нет.

— Если в клад не верите, зачем даете?!

— Ну, прогуляетесь вы по тайге, искупаетесь в горной речке, грибов соберете. Чем это плохо? Мараловы люди приятные, истопите с ними баньку, жахнете самогона, поможете чем-то… Например, вскопаете огород. А вот быть осторожнее я вас очень прошу и не торопиться. Дело может обернуться нешуточным побоищем… И пальбой, и смертями.

— То есть вы все-таки боитесь?

— Конечно, боюсь. И людей я боюсь, и не только.

— А чего, кроме людей? Медведей, что ли?

— Медведей я тоже боюсь, но это вопрос разрешимый… Скажем так, ребята — я бы на вашем месте стал бы очень осторожным, как раз, если нашел клад… Это понятно или все-таки не очень?

— Вы боитесь призраков убитых дедушкой! — захлопала в ладоши Ирка, запрыгала на стуле от восторга.

Останавливало, впрочем, лицо Михалыча: спокойное, грустное, мудрое.

— «В человеческом невежестве весьма утешительно считать все то за вздор, чего не знаешь»… Откуда это, дитя мое?

Ирина помотала головой.

— Ну то-то… Это из Фонвизина. Так вот, можешь верить, можешь не верить. Но вы меня спросили, я вам даю совет. Во-первых, даже безо всяких кладов, просто собираясь в лес, надо всего бояться. Всего! Умные люди всего боятся, потому и доживают до старости. Дураки друг перед другом хвастают, ну и того… не доживают. А вы еще и разнополые, будете каждый другому доказывать, какой он молодец… Молодежь самоутверждается, доказывает что-то друг другу. Кончается обычно это плохо. Второй совет: бояться конкурентов. У нас в стране сколько сейчас бывших спецназовцев?

Ирина снова помотала головой.

— Шестьсот тысяч. Представляешь? Шестьсот тысяч взрослых мужиков, и все ничего, ну, ничегошеньки, не умеют, кроме как убивать. Все что могут, это продавать или свои мышцы, или свои пальчики, которыми курки нажимают. Проститутки мужеска пола, если угодно. Для них ваш клад — это манна небесная, счастье несказанное. Тем паче — само в руки идет. Так что пойдете в лес, и если будут там вертеться подозрительные типы, мой большой совет — не только клада не вынимать, а вообще близко не подходить. Пусть копают, все равно ведь не найдут. А вы ведь можете и на следующий год вынуть, и через два… Клад-то уже сколько лежит? Полежит и еще пару лет.

— А если его другие найдут? С чего вы взяли, что они не найдут?

— Так ведь саженей-то отмерить надо сколько угодно, а только не двадцать. И направление… Я лично стал бы отмерять куда угодно, а только не на юго-восток… Верно, Ирочка? Ну то-то… Ну и третий совет… Если никто, кроме вас, клад не ищет, или, если конкуренты все уже разочаровались, и из тайги сбежали… Если, значит, вы его уже вынимать принялись, мой совет — сразу бросайте все дело, если произойдет хоть что-то странное. Хоть что-то. Хоть движение, хоть звук. Что угодно, чего вы не ожидали и что нарушает привычный ход вещей… Это понятно?

— Не очень…

— Один мой знакомый прекратил раскопки, когда в его сторону стала двигаться лопата. Между прочим, его собственная лопата.

— Может, почудилось?

— Кому?! Никоненко?! Трезвейшего ума человек. И очень опытный — двадцать лет копает погребения.

— А если после… э-ээ…

— Никоненко лет семь как в рот не берет. Вообще. Так что, зная его, я нисколько не сомневаюсь: в один прекрасный момент положил он лопату возле своего же шурфа. А лопата взяла и поползла к нему. Слабенько, недалеко, но поползла.

— Ну… может, нервы? Мало ли что могло случиться?

— У Никоненко — нервы?! Бросьте, девушка! Я же четко говорю — я этого человека знаю года с семьдесят седьмого. Знаю и потому верю — поползла лопата. И не надо мне про нервы. Никоненко раскопал больше сотни погребений; кстати говоря — твердокаменный материалист.

— Но если и поползла… Это можно по-разному объяснять.

— Можно. Вот нам здесь, в городе все можно — самое милое дело — сидеть и объяснять. А на местности, в лесу и в поле, когда что-то такое происходит — мой совет — не объяснять, и не раздумывать, а поступать, как Коля Никоненко. Никоненко — человек трезвейшего ума, поэтому он и прекратил раскопки, и уехал.

— Так может, больше ничего бы и не было…

— Может быть, и не было бы, а может быть, что и было. Впрочем, думайте сами. Но я вам серьезно говорю — еще неизвестно, где кроется самая большая опасность, и в чем она.

— Михал Андреич… А вы с нами не поедете?

— Упаси Боже! Мне работать надо! И не соблазняйте, не поеду! — Михалыч смешно замахал обеими руками на Ирину. — Ну ладно, посидели… Я так понимаю, ты у нас ночуешь, Ира?

Ирина кивнула и не выдержала — покраснела:

— Паша…

Павел кивнул, принес Ирине постельное белье, подушки. Папа досидел до этого момента, рассказал еще историю, как у них тонул в болоте грузовик, и люди в кузове уже начали прощаться. И ушел вместе с Павлом, облегчив всем неловкое прощание.

Но Ирка еще не закончила сегодняшние дела. И, стоя в полутемной чужой комнате, Ирина набрала собственный номер. Мать взяла трубку не сразу.

— Да? — подавляя зевок.

«Ясное дело, им же завтра рано выезжать!» — мстительно думала Ирка.

— Это Ирина звонит. Я не собираюсь возвращаться. Завтра мы едем за кладом, и теперь мне на вас наплевать.

— А где ты будешь ночевать? — напрягся все-таки мамин голос, как ни хотелось ей сохранять тон ироничного безразличия.

— У знакомого, — подождала Ирина, чтобы информация уж наверняка просочилась в сонное мамино сознание. — Ты все равно его не знаешь.

Мама еще могла выиграть, и даже без особого труда. Для этого ей было достаточно сказать что-нибудь типа: «Ира, когда наиграешься в самостоятельность — обед на завтра в духовке, я твои любимые помидоры приготовила; не валяй дурака, одевайся потеплее вечером, мы с папой скоро вернемся». Если бы мама сказало нечто в этом духе и повесила бы трубку, Ирина оказалась бы в очень непростом положении. Но мама стала вести себя, как настоящая советская женщина:

— Что это еще за знакомый?! Как это все понимать?!

— А очень просто. Я еще не знаю, выйду ли за него замуж, но пока поживу у него. И клад мы будем искать вместе.

— Ты… ты что, спятила?! Тебе ребенок очень нужен?! — взвизгнула мама, но Ирка чувствовала — мама верит еще только наполовину.

— Марвелон — в каждой аптеке, мамочка, и когда продают, никто не спрашивает, сколько лет, — отозвалась любящая доченька с замогильно-сардоническим смешком, — так что не боись, не залечу. Приятного вам с папой отдыха, и желаю, чтобы Хипоня твой любимый нашел самый большой белый гриб. А клад мы и сами отыщем.

— Ты несовершеннолетняя! — прорвались наконец-то в голосе мамы нотки уже подлинной истерики.

— Ничего, с каждым днем подрастаю, — сказала мечтательно Ирка, повесив завывающую трубку.

Исполнив свой дочерний долг, Ирина окончательно осталась одна в чужой комнате, в преддверии какой-то другой жизни, наедине с книгами, которые собирали люди из семьи Павла, начиная с XIX века, где висели фотографии членов чужой семьи.

Тут нужно сказать с полной ясностью: хорохориться и пугать маму Ирина могла сколько угодно, но страшно ей, конечно, было. Потому что с каким бы презрением, с какой бы иронией не воспринимала Ирка все мамины вариации на тему сохранения невинности, а что-то все же западало к ней в подкорку.

Ирина понимала, что после всего происшедшего зажимать коленки и кричать «вы меня не так поняли!» — верх глупости. Но страшно было, даже очень, и в этом сонмище страхов, увы, оказалось не так уж много обычных девчачьих страхов («будет больно?»), даже страхов, кои должны быть у всякой нормальной девицы — как-никак, целый период жизни кончается, когда она была вроде и взрослая, и в то же время еще девственницей… и как-то там все будет, неизвестно. Да, этих обычных, нормальнейших девчачьих страхов оказывалось несравненно меньше, чем страхов совсем иного рода, проистекавших прямо из маминых отравленных уроков. Ну что он обо мне подумает?! Не говоря ни о чем другом, Павел же ее не будет тогда уважать… Она для него станет «такая», и тут уж ничего нельзя поделать… Девушка «не должна»…