— Когда же все это кончится… — тихо, но отчетливо доносилось с заднего сидения.
— Ужасно, ужасно, ужасно… — заводила патефон Ревмира.
Стекляшкин остервенело вертел руль — побелели сгибы пальцев. Он тихо зверел на глазах, но произнести не смел ни слова.
А страдания путешественников ведь вовсе не окончились в Ермаках. Все-то счастье было в том, что Ревмира сходила на рынок, принесла какой-то кошмарной на вкус, зато американской воды темно-свекольного, очень подозрительного цвета. Стекляшкин дорого бы дал за стакан обычнейшей колодезной воды — та по крайности все же холодная. Но колодца поблизости не было, а если бы его и нашли, крутить ворот Стекяшкину не позволили бы, а больше, конечно же, крутить ворот было бы некому; о воде вообще лучше было не думать, а тупо ехать все дальше и дальше.
А ехать еще было далеко, потому что Малая Речка — поселок не очень обычный, и попасть туда совсем не просто. Даже если у машины хорошая проходимость, дорога сухая и никто не мешает, от Ермаков до деревни ехать, как минимум, часа два, и узкий проселок, хрящеватый от камня, пыльный в жару, будет то подниматься на горки, откуда видно на десятки километров, то спускаться в распадки меж горами, где даже в жару прохладно, сыро и журчит вода, а после дождей машина рискует напрочь застрять в болотине, из которой с мерзким писком помчатся мириады комаров.
Сейчас было сухо, и Стекляшкин все же вышел из машины, под благовидным предлогом, что мост кажется подозрительным. Подозрительным он был, тут спору нет, но Ревмира с Хипоней остались в нагретой машине, а Стекляшкин с наслаждением постоял по колено в ледяной воде и напился ее — такой холодной, что ломило зубы, а ног он почти и не чувствовал.
Стекляшкин умылся, полил водой раскаленный затылок под аккомпанемент воплей и стонов и был тут же обвинен в зверином эгоизме и в скотском отношении к жене.
— Иди да умойся! — пожал Стекляшкин плечами, с удивлением чувствуя, что почти готов взорваться, заорать, наговорить, накричать гадостей. Он отнес это за счет усталости, жары, долгой дороги… но ведь была она, готовность! Была… А еще утром ее не было. И всю жизнь не было. Всегда Стекляшкин кротко сносил любые заходы супруги. Может, это так Хипоня действует?!
Надрывая мотор, машина ползла вверх, когда на дорогу вышли трое. Мужик с темно-смуглым лицом, сухим и умным; женщина примерно тех же лет — под пятьдесят, приземистая, крепкая; совсем молодой парень. У всех трех были корзины, рюкзаки. Мужик улыбался, помахал рукой машине, как это делают на трассе.
— Володя, ты в своем уме?! — завелась вполголоса Ревмира, — ну куда ты их посадишь?!
— В своем! — тихо рявкнул Володя, махая в ответ — мол, встану уже наверху.
Как все домашние тираны, Ревмира терялась даже от тени сопротивления. Что это сегодня с ним, с Володей?! А-аа!! Кажется она знает, как надо привести мужа опять в послушное, спокойное состояние! Она этим займется вечером. А то и непонятно даже, — неужто ее всегда ручной Вовочка что-то замышляет? Или неужто с ним что-то происходит нехорошее?!
Стекляшкин тем временем остановил машину, сунул в рот сигарету «L&M» (куплено и одобрено Ревмирой), полуобернулся к жене:
— Здесь принято подбирать. Ты же не хочешь восстановить против себя деревню?
— Да куда же мы посадим…
— Вот мы им и покажем, что некуда, — пожал плечами Стекляшкин.
Ревмира окончательно примолкла. Да, с Володей что-то происходит! На десятки верст было видно с высоты перевала, и вид был только на одно — на горы. Во все стороны расходились огромные волны, покрытые густой чащобой. Большую часть пути небо уже выцвело от жара, стало тусклым и серым от пыли. Здесь, над горами, небо стояло таким же, как ранним утром, до жары: темно-голубым в зените, расплавленная синь около солнца, бирюзовым, прозрачным — у линии горизонта. И было тихо, очень-очень тихо. Только ветер тихонечко шумел, даже скорее шуршал, проходя узкими полосами.
Запыхавшись, подходили снизу попутчики. Ревмира смотрела на них с отвращением: дикие, плохо одеты, грубые. А Стекляшкину, как ни странно, они были скорее симпатичны. В конце концов, такие вот исхлестанные ветрами лица, такие большие, мозолистые ладони, такие платки, такие пропотевшие рубашки он много видел в начале своей жизни — до того, как начался его путь от деревни Средние Козлики в Карск, к высотам высшего инженерного образования. Особенно симпатичен был мужик, примерно одних лет с Владимиром Павловичем: серые умные глаза на почти коричневом лице, прокуренные зубы в косматой бороде.
— Здравствуйте! Корзины наши не возьмете?
— Корзины возьмем. А вы сами как же?
Ведя переговоры, Владимир Павлович даже не взглянул в сторону Ревмиры. Нет, определенно с ним что-то происходит… Понять бы еще, что именно…
— А мы и сами дойдем! Тут меньше часа ходу, и все вниз.
— А что сами не ездите?
— Бензин теперь дорогой стал… А клюква — нужна, в хозяйстве очень пригодиться.
— Отсюда место далеко?
— Какое далеко! Внизу, в распадке, полчаса идти.
— Так всей семьей и ходите?
— А как же!
— И зверей не боитесь?
— Я охотник, меня самого зверь боится.
Пока Стекляшкин вел беседу, а Ревмира дергалась и злилась, Хипоня вышел погулять немного, двинулся вперед по дороге. И вдруг раздался нервный тонкий взвизг. Все невольно обернулись на него.
— Что это?! — опять взвизгнул Хипоня, тыкая пальцем в землю прямо перед собой.
Шагах в десяти впереди «москвича» дорогу пересекал след. Существо, судя по следу, шло на четырех ногах; ступни были похожи на человеческие по форме, но снабжены когтями длиной сантиметра четыре. Существо прошло совсем недавно, судя по четкости следа, и судя по тому, что из лужи в след еще натекала вода. Существо услышало, что едет машина, не спеша пересекло дорогу, неторопливо удалилось в пихтовую тайгу.
Ну вот Стекляшкин и нашел предлог взять местных: нельзя же оставить людей на дороге, по которой бродит здоровенный медведь?!
Сами они считали, что оставлять их вполне можно, но и сопротивлялись не особенно. Все трое залезли на заднее сидение, крайне потеснив бедного Хипоню. Парень втиснул его в дверцу, как раз с той стороны, где бродил медведь, а женщина села на колени мужу.
Машину заполнили невыносимые запахи, немыслимые для носа всякого порядочного человека: кислого, много раз пролитого пота, промоченной потом одежды, чеснока, чего-то съестного, но кислого.
А несносный Стекляшкин все болтал и болтал, словно находил что-то интересное в пустом трепе с дикарями, и совсем не страдал от запахов.
— А Серегу Динихтиса знаете?
— Как не знать! Вот приедем, сразу налево.
— Далеко?
— В Малой Речке все близко.
Неожиданно открылась и деревня: рыжие проплешины земли, обшарпанный домик за забором — длинные осиновые лаги, прикрепленные к вбитым столбам.
Машина пробежала мимо этого забора, мимо бычков, мирно жевавших жвачку в тени, под здоровенной березой, открылось уже несколько домов, томящихся в вечернем золоте. Невероятная яркость всех красок, так что просто больно глазам от рыжины скал, от зелени, от сияния синей воды. Очень, очень много света! Много красок, много яркости и пышности.
— Вам во-он туда. Мимо магазина проедете, второй проулок вверх.
— А вам?
— А мы туточки выйдем.
— Давайте довезу!
— Не надо. Мы уже дома почти что.
И ничего они не были дома. Вышли и двинулись в другую сторону, запылили по рыже-серой дороге.
— Ревмира, друг мой… Не закрывайте окошек! — томно проблеял Хипоня.
— Ужасно, ужасно, ужасно! — откликнулась Ревмира, и впрямь оставляя окно — чтобы выдуло мужицкий терпкий дух.
Стекляшкин снова заскрипел зубами. Особенно сильно, понимая, что Хипоня с Ревмирой в очередной раз обменялись верительными грамотами.
Деревня, как обычно и бывает в Сибири, была с одной улицей, и эта улица в обе стороны деревни переходила в дорогу. Одним концом дорога упиралась в давно заброшенную деревушку Лиственку, другим концом уходила в горы. Деревня так и жила, нанизанная на дорогу, и ехать по ее единственной улице означало ехать по сельскому проселку, под березками мимо проплешин мокреца и зарослей лебеды.
