Он тоже был неопытный, он не стал кричать, не побежал сразу, как только увидел Мишу и в руке его — сверкнувший нож. И Миша повторял:

— Ты что? Ты что, Юрка, ты что?

Словно века прошли, пока были сделаны эти несколько коротеньких шагов.

Самое жуткое было, что оба они говорили вполголоса, почти шепотом. Юрка делал назад шаг за шагом. А потом он споткнулся обо что-то, стал терять равновесие и резко метнулся влево. И тут Миша сделал то, что был должен с самого начала: бросился вперед и выбросил руку с ножом. Это вовсе не было случайностью, Миша вполне знал, как убивают. Он и читал, и слышал, ему и показывали, как надо. Он мог никогда и не применить этих познаний, но времена его пришли, и вот он делал то, чему учился. Так милый, теоретический юноша знает, что ему делать, и, лишаясь невинности сам, вполне может лишить невинности подругу. А его невинная подруга тоже знает, что ей делать, и вполне может помочь парню.

Нож вошел в тело так же, как только что в картонную коробку. Миша даже не почувствовал толчка, сильного сопротивления. Лезвие мягко замедлило движение и остановилось.

Юрка замер в странной, напряженной позе, мучительно и дико раскрыв рот.

«Сейчас заорет», — подумал Миша. Но Юрка уже не мог крикнуть.

Миша потянул к себе нож, и тот легко вышел из тела. Юрка сделал еще шаг назад, опять споткнулся и стал падать навзничь. Его ноги несколько раз дернулись в воздухе, откуда-то из снежного сияния донесся мучительный выдох, почти хрипение. И это было все.

Теперь было видно, что Юрка зацепил натяжку палатки, почти оторвал ее, что, падая, он проехался по заснеженному боку и перекосил ее, почти смял один из углов. Несколько мгновений Миша перебарывал себя, чтобы подойти к ЭТОМУ, к тому, что лежало за растяжкой. И не сразу заметил, что палатка шевелится.

Да, палатка вовсю шевелилась. Послышалось кряхтение, сопение. И точно так же, как сам Миша только что оказался лицом к лицу с Юркой, выпрямился покинувший палатку Ленька, уперся зрачками в зрачки.

Ленька стоял в длинном тулупе, и в одной руке он держал что-то прямоугольное, в мешке с лямками. А другой рукой Ленька держал карабин. Раздумывать времени не было, и Мишу вел инстинкт, вело учение, вело знание на словах, как надо. И он сделал шаг вперед, повел лезвием ножа, сипло, совсем не по-своему, прохрипел:

— Тихо, падла!

Ленька часто-часто закивал, из обеих рук предметы выпали в снег, и вот он уже стоял, подняв руки над головой, хотя его об этом не просили. Самое простое было бы сделать как раз то, что нужно: левой рукой зажать рот, а правой вогнать нож, впрочем, вогнать нож можно было в несколько мест, на выбор. Зажать рот было куда важнее. Но очень не хотелось убивать. И Миша только повторил:

— Молчи, если хочешь жить!

Ленька кивал — часто-часто. Одна штанина его потемнела от жидкости, обильно выпускаемой Ленькой от переживаемого страха. Миша указал ему на вход. Почему-то было совершенно не страшно нырнуть туда же вместе с Ленькой, положить нож и деловито скрутить его руки-ноги растяжкой от палатки. Нашелся и кляп, потому что на растяжках палатки кто-то (скорее всего, тот же Ленька) развесил просохнуть носки.

— Будешь орать — первая пуля тебе, — уронил Миша вполголоса. Мог принять угрозу, исходящую от парня с чистым, добрым лицом, всерьез только Ленька Бренис, боявшийся даже мышей.

А Миша уже выкатился из палатки, уже прилаживал карабин поверх полушубка, уже затягивал рюкзак, проглотивший еще и спальный мешок. Проверил, что это у Леньки было в мешке? И очень обрадовался, потому что была это рация, и тут же — ракетница с патронами в брезентовой сумке.

И торопился, очень торопился Миша, считая, что и так потратил слишком много времени. Даже сразу не переложил ракетницу в рюкзак, а какое-то время так и тащил в руке. Миша уходил по глубокому снегу, тепло одетый, с рюкзаком, набитым пищей, и со спальником.

Местность поднималась. Километра через два Миша оглянулся и убедился, что лагеря почти не видно, он терялся, еле угадывался за стволами лиственниц. Между ними вихляла цепочка Мишиных следов. Уже хотелось скинуть рюкзак, упасть лицом на снег, хватать ртом эту жгучую взвесь. Пришлось снять полушубок, от свитера пар валил. Снег намокал, оседал, становился плотнее, и идти становилось совсем плохо. Тут Миша вынул рацию из брезента, осмотрел и аккуратно уложил на снег, в нескольких шагах от протоптанного им пути. Это место ничем не отличалось от других — везде была одинаковая снежная целина. Но Мише казалось, что он кладет рацию в стороне от направления, в котором хотел идти дальше, вроде бы в стороне от тропинки. Потом Миша несколько раз шарахнул прибор прикладом карабина. С хрустом лопнул корпус, полетели в стороны какие-то мелкие пружинки, винтики и болтики, резиновые прокладки, эбонитовые наконечники. Хрустело стекло, звонко лопались лампочки. Миша постарался разбросать остатки рации как можно дальше друг от друга, чтобы уже никто не нашел и не собрал.

Постоял, переводя дыхание, собрался, засунул ракетницу с патронами поглубже и двинулся дальше. Впереди лежали сотни верст пути. Такие же лиственницы, камни, такие же подъемы и спуски. И первые версты — такой же снег по колено, такая же смертная истома от ходьбы. У Миши был шанс их пройти, если не будет второго снегопада. Если не ушибет, не сломает, не натрет до мозолей ногу. Если не встретится на пути очень голодный медведь. Если не выкатится солнце и он не ослепнет от сияния снегов. Если не грянут морозы под тридцать. Не перечислить всех этих «если».

Зима и весна 1998 года

Ваня Простатитов гордился своим успехом — как-никак, в сорок с небольшим лет он сделался губернатором огромной Карской области, со всеми ее реками, лесами, сказочными рудными богатствами. Бывшие товарищи по советской брежневюгенд торговали окорочками, тихо спивались на третьих ролях в фирмах, которые не они основали, становились политическими шестерками. А он, Ваня Простатитов, невероятно возвысился над всей этой серой публикой и достиг по-настоящему многого.

Так человек может быть подхвачен цунами и взлететь на высоту тридцать метров, с невероятной скоростью пронестись в глубь заливаемой суши… И лететь ему, и лететь, и, может быть, по слепоте своей даже гордиться собой, что вот, возвысился он над остальными, мчит его несказанная силища, ломающая бетонные причалы, скручивающая фонарные столбы. Мчит со скоростью поезда, расчищая путь для его триумфального шествия! Так и будет он, глупый, гордиться, пока не спадет несущая его волна, не шарахнет обо что-нибудь, не потащит обратно в океан уже бесчувственное тело.

Это ведь только сильный человек добивается успеха так, как это нужно ему, на своих условиях, и подчиняет себе жизнь. Слабый человек не владеет успехом, это успех владеет слабаком.

Трагедия Вани Простатитова была даже слишком типична, и состояла она в таком распространенном грехе, как полное отсутствие характера. Вроде бы он хотел быть губернатором и стал! Но, во-первых, не столько он стал, сколько его сделали. Сделали люди, к которым он был почтителен и считал своим начальством и до губернаторства, и после. А во-вторых, чем дальше, тем меньше понимал Ваня Простатитов, на кой черт ему надо быть губернатором.

В молодости работать по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки было как бы даже признаком полноценности. Симптомом избранничества. Чертой принадлежности к знати. Простолюдины набивались в автобусы, отстаивали свое в очередях и разбегались по своим стойлам-домам. А Простатитов принадлежал к тем, окно в кабинете которых горит и вечером, в назидание серому люду. Но за сорок, за сорок стал уставать Простатитов. Уставать даже чисто физически. Слишком часто он уже и просыпался с ощущением усталости, могучее, зрелое, но утратившее выносливость тело не успевало отдохнуть.

Еще больше Ваня устал, потому что совсем перестал успевать… Раньше все-таки он успевал и прочитать новый детектив, и попасть на выставку, и поговорить о постмодернизме, и пообщаться с женой, и поиграть с сыном.