Все когда-нибудь кончается, умирает и эта музыка. Внезапная тишина разрушает их объятия, но обещает рождение новой музыки, новых надежд… Вдруг аплодисменты, аплодируют и они друг другу. Да, этот танец достоин похвалы.
Они усаживаются за свой столик и какое-то время молчат. Полумрак, который здесь царит, не в состоянии скрыть румянец на ее щеках, глаза тоже блестят, но им нечего сказать друг другу, потому что сейчас, они молча признают это, никакие слова не нужны. И официанту, подающему десерт, нет необходимости приходить ей на помощь своим «Это вечернее вино вам к лицу».
– Выпьем еще? – предлагает он, когда официант наполняет фужеры.
– Охотно.
Ее волнистые пышные рыжие волосы, он вдруг тянется к ним рукой, коротко прикасается и убирает руку – знак душевного расположения и признательности.
Они не чокаются, просто, глядя в глаза друг другу, чуть приподнимают фужеры и отпивают по глотку.
Так вот в чем смысл жизни! Какой прекрасный, наполненный теплом и светом прожит день!
Когда они бредут домой мимо спящих домов (здесь нет улиц в привычном понимании – дома разбросаны по побережью, как спичечные коробки, хотя в адресах улицы существуют), он не думает о том, как пройдет эта ночь, он только обнимает рукой ее хрупкие озябшие плечи, прижимая к себе и готов нести ее на руках, жаль, что вот уже и знакомый подъезд, их уютная квартира на восьмом этаже – временное пристанище.
Ничто так не сближает, как уют квартиры. Снова его губы купаются в ее волосах. Они не пьяны, они просто не в состоянии сдерживать себя от натиска судьбы.
Утром:
– Смотри, а вот и расческа!
Она находит ее в книжке.
– Ты…
Ее первое «ты».
Ничто так не сближает, не роднит…
Неделю спустя он все-таки звонит ей из Йоханнесбурга.
– Привет. Как дела?
– А у тебя?
Потом звонки раздаются из Торонто, Антверпена, Лиссабона и Мельбурна, откуда-то еще, она даже не знает, в каких странах эти города, потом она ждет его на каких-то вокзалах и в каких-то аэропортах, на каких-то причалах и остановках…
– Слушай, я звоню тебе уже целый час!..
Это звучит как угроза.
– Ты где пропадаешь!? – спрашивает он.
– Я?! – она удивлена таким тоном. – Ах ты Боже мой! Я как всегда дома. Где же мне еще быть? Я как всегда жду тебя. Вот уже много лет…
– Прости, – говорит он, – прости, пожалуйста…
– Ты когда прилетаешь?
– Сегодня ночью…
Он так и не успевает, не находит времени, чтобы, наконец, рассказать ей всю жизнь. А если бы ему удалось это сделать, он рассказывал бы теперь о мидиях, о том камне, о ее веснушках и ключицах…
– Привет, – говорит он, влетая в переднюю, – вот и я…
И она тоже бросается ему на шею.
– Ой, – шепчет она, – ты такой колючий… Теперь осторожно…
– Что? – он не понимает, зачем ему осторожничать.
– Да, – говорит она, – теперь – да…
– Правда?!!
– Теперь – да…
‟Да» – это теперь тоже его жизнь…
– Я хочу сына, – говорит он.
– Все, что захочешь…
Рыжая!..
В жерле Этны
Мне сказали – твой бездонен ад.
Бросишь камень – не услышишь эха.
Это рай причудами богат.
В ад впускают нас не для потехи.
Мне сказали – отмоли грехи.
Мне сказали – сразу станет проще.
Отрекись. Но ангелы глухи.
Боги в кущах. Или, может, в рощах.
Каждый мне советовать был рад.
Только дважды я не выбираю.
Если дорогих мне выбрал ад —
Я не предаю во имя рая.
В Москву они заскочили на пару дней – повидаться с Россией. Уже в печенках сидят эти мельбурны и гонконги, гонолулы и антананаривы! От карибов и гаваев просто тошнит… Разве что только Вануату, да-да, вот только Вануату пришлась по душе…
Они прилетели в Шереметьево последним рейсом, был поздний вечер, тем не менее жара была адская, и пока добирались домой на Рублевку на своей желтой «бээмвешке», расклеились еще больше. В машине еще ничего, а окно откроешь – коса жара, и тут же поднимаешь стекло – спасаешься кондиционером. Да, жары пришли и сюда. И эти пробки, эти вечные километровые пробки!.. Устали? Конечно! Даже есть не хочется. Спасаешься минералкой… Даже вечером, было уже часов девять, солнце исчезло в мареве, и жара не спадала. Июльская Москва – это ад, а как раз был конец июля, тридцать первое, синоптики предрекали грозу, но где эта гроза? Пекло! Ад!..
Устали? Еще как!..
Завтра август, и лето (какая досада!) уже заметно качнулось к осени.
Ее предложение «Махнем на дачу!» принимается с восторгом. Он даже включил поворот, чтобы развернуться.
– Умница, – говорит он.
– Ага. Хвали меня… Только на минутку заскочим домой, – говорит Юлия.
– Ладно…
Ему приходит в голову:
– «Хороша в июле Юля…».
– Просто ах! – говорит она, – пальчики оближешь!..
Они ведь хотели и машину сменить на свой внедорожник: не очень-то разгонишься в «бэхе» за городом по российскому бездорожью.
Она, не переставая, звонит: «Мы в Москве!.. Мы в Москве!.. Увидимся… Нет, не беременная, еще нет…». Она рада дому! Она так рада!..
– Тебе привет, – говорит Юля.
– Угу…
Дома она раздевается догола и бежит к открытому бассейну: бух! Она – как рыба в воде! Он тоже плюхается: бултых! За день вода нагрелась, и теперь как остывший чай. Высвеченная светильниками и радующая глаз вода немыслимой бирюзы, но не дающая никакой свежести.
– Остаемся? – его вопрос.
– Нет! Едем, едем!.. Я только…
– Ты куда?
– Я посмотрю почту. А ты одевайся.
И мокрая она мчится наверх по деревянной винтовой лестнице (точная копия модели ДНК!), на самый верх в свой кабинет.
– Ладно, – повторяет он, и ложится в воде на спину.
Ей не терпится заглянуть в электронный ящик: что он там еще написал? Если бы не эта изнуряющая работа по упорядочиванию мира… На бегу она успевает промокнуть только руки о какую-то занавеску. За две недели она не смогла заглянуть в свой ящик! Жуть!.. Некогда! Он бы не смог удержаться, думает она, бегая теперь по клавиатуре своими пальчиками с розовыми ноготками. Она кончиками ногтей читает эти письма, находя их забавными. Что сегодня, сейчас? Не прислал ли ей тот далекий писака, которому вздумалось вдруг накрапать о ней целый роман? Да-да, целый роман! Во всяком случае, так он обещал. А что?! Да она достойна не только его пера, но и пера Гомера! Ну, по крайней мере, пера Бальзака! Ей нравится, скажем, это неоспоримое утверждение этого загадочного писаки о том, что без ее плодотворного участия какая-то там Пирамида совершенства не может быть выстроена. Какая Пирамида? Какое совершенство? В наш гибельный век?! Ну и еще нечто миленькое, сладкие подробности, рожденные лишь его воображением, которые ее только веселят. Ах, льстец, ах, засранец!..
Обо всем этом он ничего не знает, и не может даже догадаться, что ей приписывают великую роль великой женщины…
Величественной!
Такие роли под ногами не валяются!
Клеопатра! Не меньше!..
Она даже обнаженная (лучше – голая!) чувствует себя Клеопатрой!
– Мы едем? – его новый вопрос. Он давно одет и стоит у двери.
– Счас…
Ему ничего не остается, как любоваться шелковой цепью ее позвонков.
– Мне холодно. Принеси, пожалуйста, халат, – просит Юля.
Он приносит и халат, и кружку горячего, с чайной ложечкой коньячку прегорячего чая, и махровое полотенце, которым сперва нежно промокает бисер капелек на ее плечах, на спине, волосы, а затем кутает это беспримерное божье творение в желтый махровый халат.
Она благодарит лишь кивком головы, не отрывая глаз от экрана.
