— Бегемот! — выпалил я ему в лицо. — Предлагают дрессировать бегемота. Впервые в Советском Союзе и всё такое! В зооцентр прибыл молодой бегемот — годовалый. Говорят, нужен смелый человек, а вы, — я, значит, — мотогонщик. Вы, говорят, подходите полностью, тем более, в цирке не так давно, в номер свой, как говорится, костями не вросли, а с другой стороны — наш, цирковой человек.
— Ну, а ты? — нахмурился Миша. — Что ты сказал?
— Отказался, конечно. У меня и собаки дома никогда не было, а тут — бегемот!
— А они?
— Говорят — идите подумайте, посоветуйтесь. Завтра дадите ответ. Смех один!
— Вытри лоб, — всё так же хмуро сказал Михаил. — Так! Теперь иди обратно в кабинет и скажи: я подумал уже, посоветовался и принимаю предложение. Стой, молчи! Сам понимаешь, как мне будет трудно без тебя, — когда ещё человека найду, — но только… только надо по справедливости. К цирку ты навсегда прирос — это факт! Что ж, так и будешь всегда вторым? «Шар смелости под руководством Михаила Приходько!» А где Петрос Петросян? У нас получить номер не так-то просто, а тут сами предлагают! Да ведь это будущий аттракцион! Петрусь, я тебя знаю, ты сможешь, ты такое навыдумываешь! Ну, иди! Иди, я тебе говорю! Да не забудь сказать спасибо!
Наутро в зооцентре мне показали бассейн, в котором мокло что-то очень большое. Служитель забарабанил железной палкой по рельсинам, ограждавшим загон, и из воды медленно выплыли сначала ноздри, а потом налитые яростью глаза, глубоко посаженные в бугорки-бинокли. Это и был Манук.
ЗА КУЛИСАМИ ЦИРКА
Если вы попадёте днём за кулисы цирка — разумеется, не через главные, накрепко запертые двери, а через проходную с надписью «Служебный вход», — вы увидите, что народу там полным-полно. Помощники дрессировщиков убирают клетки животных. Билетёры подметают в рядах. Электрики снова и снова отрабатывают световые эффекты. Повторяет музыку оркестр. А на манеже репетируют артисты. Инспектор манежа тот самый, который вечером выходит в чёрном фраке и объявляет в микрофон номера, — как бы разделил круглую, как торт, арену невидимым ножичком на невидимые ломти, и в каждом таком «ломте» работает артист. Вот бросает свои булавы жонглёр — одну, вторую, пятую… ох, кажется, восьмую, это уже рекордный номер! Рядом — девчушка лет пятнадцати в заштопанном трико «крутит колёса»: с руки на руку, боком — это простое, с мостика на стойку и снова на мостик — арабское. Крутит так, что в глазах мелькает, и вдруг с размаху садится на «шпагат». Вечером она выбежит на залитый огнями манеж — нарядная, в осыпанном блёстками костюме, — и будет после каждого трюка улыбаться, будто всё это ей вовсе не трудно, будто она так и родилась, гибкой и упругой, как пружинка. Но сейчас по её лицу и шее струится пот, и старое голубое трико стало от него тёмно-синим…
У самого выхода из-за кулис — он называется форганг — репетируют акробаты с першами, длинными полыми металлическими шестами. Мужчина с мускулами, выпуклыми, как дыньки, держит перш на плече, вернее, перш сам стоит на плече, а руки гимнаст развёл в стороны. И смотрит вверх, туда, где на самом конце перша, вдев ногу в бархатную петлю, тренируется его тоненькая белокурая партнёрша — то повисает вниз головой, то, упершись ногами в перш, парит в воздухе, как ласточка, то кувыркается, то притягивает ноги к затылку…
А рядом полная темноволосая дама и её двенадцатилетняя дочь учат чёрненькую тонконогую собачку делать сальто: на собачку надет нагрудник, от него тянутся тонкие ремешки — «лонжи». Мать и дочь крепко держат эти лонжи и с их помощью перекувыркивают собачку в воздухе — лонжи не дают ей упасть.
В общем, идёт репетиция. Она идёт в цирке каждый день, обязательно каждый день, по многу часов. Одни артисты сменяют других и тренируются, репетируют, повторяют уже казалось бы безупречно отшлифованные номера, потому что цирк — это настоящая честная работа. Нужно блистательное, безошибочное, точное умение, а это требует каторжного труда.
В тот самый день, о котором идёт речь, в цирке было людно: одни репетировали, другие ждали своей очереди. Как вдруг на манеж вышел инспектор. Сейчас он был, разумеется, не во фраке, а в светлой рубахе с короткими рукавами. Он стал в форганге и захлопал в ладоши. От неожиданности жонглёр уронил булаву, а девушка на перше, выдернув ногу из петли, быстро соскользнула вниз, на опилки. Артисты подошли к инспектору. Он поднял руку, требуя внимания:
— Товарищи, всем освободить манеж. Будет репетировать Петросян. Как — почему сегодня? Потому что завтра у него уже выступление. Лиля, кончай крутить свои колёса: ты что хочешь, чтобы тебя слопал крокодил? Пожалуйста, кто свободен — оставайтесь на репетицию, Петрос Георгиевич даже просил, чтобы побольше людей было — как на представлении. За животных волнуется, хочет создать им привычную обстановку. Ну, живее! Устанавливать декорации!
Инспектор вытер потный лоб — на улице стояла испепеляющая жара — и ушёл за кулисы. Там он наткнулся на девочку с длинными чёрными косами и строго наморщил лоб:
— Ты что тут делаешь? Чья? Ах, Петросяна дочка? Значит, ты и есть Тина, которая так долго болела, а потом жила у бабушки?
— А вы откуда знаете? — вырвалось у Тины.
— Я в цирке всё знаю, — подмигнул ей инспектор, — я в нём работаю сто тысяч лет. Ты спроси своего папу, кто такой дядя Коля, — он скажет. Он помнит, кто объявлял его первое выступление… Ну, иди в манеж, дочка, — посмотришь отцовскую работу. Да не садись в первом ряду, лучше в пятом-шестом, весь манеж как на ладони.
За кулисами раздался отрывистый голос Петросяна, и Тина поспешила в зрительный зал.
РАССКАЗЫВАЕТ ТИНА
Всю дорогу, пока мы летели до Днепропетровска, я мечтала о новой жизни. Как мы прилетим и нас встретит тёмно-вишнёвый длинный автомобиль — на таком нас встречал в Москве папин друг художник. И мы пойдём в цирк. И папа познакомит меня с акробатами, жонглёрами, велофигуристами и ещё с теми тремя девушками, которых я тоже видела в Москве. Они работают на такой вышине, что дух захватывает, и без всякой страховки: это значит, что внизу нет сетки, а к их поясам не пристёгнуты тросики, перекинутые через блок под самым куполом. Эти три тоненькие белокурые девушки — три сестры — работают так здорово, что им страховка ни к чему. Они объездили весь мир, и их называют «голубые стрекозы», потому что выступают они в голубых, очень красивых костюмах. Ну вот, папа познакомит меня со всеми артистами, и с директором цирка, и с режиссёром-инспектором, и за моей спиной будут потихоньку говорить: «Смотрите, это дочка знаменитого Петросяна»…
А потом… потом начнётся самое главное: я попрошу папу, чтобы он разрешил мне репетировать. Со зверями.
В прошлый раз, когда я была в Киеве, папа вывел ко мне Манука — прямо на крытую террасу. Я даже не испугалась, а как-то закаменела, потому что Манук такой огромный, как будто на тебя идёт дом. Папа сказал: «Погладь его, не бойся», — но я не могла шелохнуться, и тогда папа сказал: «Фу, как стыдно», — взял мою руку и приложил к бегемотьему боку. А Манук дёрнулся, и мне показалось, что по моей ладони прошлись наждаком, такая у него грубая, твёрдая кожа.
— Видела, какая чувствительность? — восхищённо сказал папа и подул на мою красную ладошку. — Он малейшее прикосновение чувствует. Муха сядет — моментально заметит. Я, если сержусь, шлёпаю его, как ребёнка. Знаешь, как обижается! Ужас! Ложись, Манули, ложись, умница. Вот так. А мы сейчас сделаем фото на память. Садись, Тина!
И он взял меня под мышки и посадил на Манука, я даже ничего не успела сказать. Потом мама, когда ей показали фотографию, пила валерьянку…
Вот я и мечтала, как сначала буду ухаживать за зверями, а потом папа выпустит меня на манеж. Всюду будут висеть большие афиши: «Юная дрессировщица! Отважная школьница! Девочке покоряются свирепые звери!», а я буду выходить в матросском костюме — юбочка в складку и блуза с синим воротником. Манук и второй бегемот — Шаман, и все другие папины звери будут меня слушаться и очень любить, и в конце я буду уезжать со сцены верхом на бегемоте…
