Жизнь все-таки удивительная штука — самый лучший и самый провальный Новый год связаны в нашей памяти с одной семьей, с друзьями детства — ребятами из одного двора, с которыми мы дружили более двадцати лет. Как жаль, что пока еще не создана машина времени! Вот бы крутануть ее лет на десять назад и уничтожить тот катастрофически провальный Новый год! Он, безусловно, изменил нашу жизнь. Теперь мы не так щедры на чувства, не раскрываем своей души даже самым старинным приятелям. Мы более взыскательны к нашим новым друзьям, и они, как ни странно, за это нас ценят и боятся потерять нашу дружбу. В самом дальнем уголке души мы горько сожалеем о том, что теперь не осталось никого, кто помнил бы нас в пионерской форме, моментально отзывался бы на старые прозвища и смеялся над бородатыми хохмами. Наши семьи выросли в одном дворе, сложились в одном классе, наши отцы служили в одной части, а матери покупали домашний скарб в одних магазинах на одной улице. Сахарницы, ложки, супницы, скатерти, рамки для фотографий и елочные игрушки — в наших семьях продублированы. Как продублированы некоторые черно-белые, с легким желтоватым налетом фотографии и воспоминания.

Когда наша крепкая компания собиралась за столом, обязательно всплывала история о том, как четырехлетний Лева потерялся на елке в Кремле, как на отдыхе в Крыму, куда наши родители исправно вывозили нас каждый год, у Левы болели уши, и маленький, смешной, с платком на голове, он грустно сидел на берегу; как катались на лыжах под Смоленском... Воспоминаний было много, они захлестывали нас, дробились мелкими гранями, искрились, и мы становились моложе, а в глазах появлялся задорный блеск. После этого Лева брал гитару и пел свой любимый романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Пел он с чувством, иногда прихватывая не те струны, но нам это было не важно.

Новогодняя встреча десятилетней давности... Мы сидим за праздничным столом, покрытым старенькой шелковой скатертью «тех времен», у Левы. Отзвенели куранты, после торжественного вручения подарков, благодушные и счастливые, мы расхваливаем коронные блюда его семьи — селедку под шубой и холодец. Раздается звонок в дверь, и Лева, загадочно улыбаясь, манит нас за собой. Мы выбегаем на лестничную площадку (а в Левином доме она огромна) и ахаем. Стараниями Левы и соседей она превращена в новогоднюю танцплощадку — украшена мишурой, надписями с шутливыми поздравлениями и даже маленькой елочкой. Соседи из квартиры напротив выкатывают столик с самодельными наливками (помнится, это был чернослив на спирту), и каждый произносит короткие, но емкие тосты. А потом под магнитофон, вынесенный на площадку, мы танцуем до утра. «Как тогда, в НАШЕМ дворе, правда?» — мечтательно повторяет Лева и опрокидывает очередную рюмочку настойки.

Светало, когда Лева отправился провожать нас, несмотря на наши заверения, что до дома мы доберемся сами. Морозный воздух огласила первая фразы романса «Утро туманное, утро седое», дальше которой дело так и не пошло, но нам хватало и этой строки, чтобы выразить радость от того, что жизнь прекрасна, когда в ней есть такие друзья. Громыхая промерзшими боками, по пустой и гулкой улице полз первый троллейбус. Лева замахал руками, свистнул, подзывая его, как такси, и троллейбус послушно остановился. «С наступившим!» — совсем не сердито крикнул водитель, и мы плюхнулись на холодные, как сугробы, сиденья, а в сумках у нас гремели быстро замерзающие миски и тарелки с гостинцами — салатами, холодцом, пирогами и чем-то еще, всученными нам Левиной женой «на дорожку».

Время летит быстро. Следующие новогодние праздники мы встречали в разных компаниях, но с ребятами из НАШЕГО двора мы неизменно встречались на традиционном первомайском свекольнике у Левы, Дне Победы у нас, на юбилеях. Мы были самодостаточны. Мы любили наши камерные праздники. Может, потому, что любили друг в друге свое детство и юность, до которых в этом мире больше никому нет дела?

Пять лет назад Лева опять пригласил нас к себе встречать Новый год. Уходящий 1998-й был непростым и для страны, и для нас. Год кризиса, когда в наших семьях случились потери, болезни и прочие беды, неизменно сопровождающие большие потрясения. Саша опять потерял работу, Левина фирма еще как-то держалась на плаву, банк, где работала жена Левы, рухнул, а моя немецкая фирма быстро свернула свою деятельность и, оставив нам мизерную компенсацию, уплыла в свою благополучную Германию. Короче, приглашение модельера Игоря Чертова поработать с немецкой дамой накануне новогодних праздников оказалось очень кстати. Накупим подарков для Левиной семьи, что-нибудь к новогоднему столу, расплатимся с долгами, мечтала я, собираясь на встречу с немецкой дамой.

Игорь заранее предупредил меня, что визит дамы очень важен — она заведовала специальной комиссией, выделявшей спонсорские деньги на участие в международной выставке моды в Дюссельдорфе «Игедо». Кроме того, она слыла капризной, жесткой, и угодить ей было нелегко. Так оно и вышло.

Вечером фрау Шварц отказалась принять приглашение на ужин в ее честь, сославшись на головную боль, а на следующий день в ателье при виде моделей Игоря дама проявила столько же эмоций, сколько эскимос при виде снега. У меня голова шла кругом: неужели мы теряем спонсорство? Манекенщицы демонстрировали модели, Игорь без конца приставал к даме: здесь мы можем изменить цвет, здесь будет другая фактура, аксессуары. Дама слушала, что-то записывала в свой блокнот, но окончательной оценки мы от нее так и не добились. Расстроенный Игорь отвез нас пообедать в какой-то ресторанчик, а сам вернулся в ателье. Мы заказали обед, говорили о пустяках, и вдруг между горячим блюдом и десертом фрау Шварц сказала:

— Знаете, я очень не хотела приезжать сюда. Где-то здесь похоронен мой отец, а где неизвестно. Убит... В сорок третьем мне было два года, а я помню суконный запах его шинели и округлость глянцевого яблока, которое он мне подарил на Рождество. Больше я его не видела. Но остались письма и открытки. Вот. — И она показала мне стопку открыток, перевязанных блеклой розовой лентой. — Я их специально привезла.

Я кончиками пальцев едва дотронулась до этой стопки; казалось, возьми ее в руки — и она рассыплется, как горстка пепла.

— Вот посмотрите. — Фрау Шварц протянула мне открытку с изображением Гретхен у окна, внизу готической вязью было выведено слащавое стихотворение о любви девушки. — Вы можете прочитать! — Фрау Шварц перевернула открытку, и я увидела неровный карандашный текст: «Мои дорогие! Я каждую минуту вспоминаю вас. Надеюсь, что все скоро кончится и я смогу обнять моих дорогих. Пишите мне. Папа». — Она не дождалась, — продолжила после глубокого молчания фрау Шварц. — Остались только эти письма и открытки. И вот я здесь, в России, и ничего не чувствую, совсем ничего! — Ее голос дрогнул.

И тогда заговорила я: у нас до сих пор хранятся письма дедушки с фронта — хрупкие листочки бумаги, строчки, написанные то простым карандашом, то чернилами. И я ей рассказала о них, об открытке с бравым танкистом и алой надписью: «С Новым, 1943 годом!» Это писал мой дедушка бабушке и своему сыну, моему отцу. В отличие от отца фрау Шварц дедушка вернулся с фронта живым и прожил с бабушкой долгую жизнь.

И вот мы сидели, молчали, смотрели друг на друга, а потом заревели как коровы. И после этих слез нам стало так легко, мы почувствовали себя такими родными, как сестры.

С этого момента все изменилось: фрау Шварц еще раз осмотрела модели, дала дельные советы, помогла составить концепцию на немецком языке, пообещала сделать все, чтобы русский модельер получил спонсорство. Оставив обалдевшего Игоря переживать свой неожиданный триумф, мы отправились в аэропорт.

— В этом году у нас будет белое Рождество, — поделилась немецкая дама, — хотя я не терплю снега. Ко мне приедут дети и двоюродная сестра. А вы где будете встречать Рождество?