- Детдомовец?
- Уличный.
- Вызвал я тебя, Александр Поликарпович, познакомиться. Дело твое просмотрел, но тебя не представлял.
Саньке еще раз пришлось удивиться. Обычно новое начальство устраивало ему дотошный опрос, заведомо зная из дела и о судимостях, и о побегах, и о возрасте. Этот же не кривил душой, что не без похвалы отметил Жердь.
- Амнистировался? - спросил Нурсеитов.
- Был такой грех.
- Долго гулял?
- Неделю.
- Маловато.
- Прокурор добавил.
- Несправедливо? - лукаво вставил воспитатель.
Санька стрельнул хитрющими, с прищуром глазами. Нет, мол, начальник, не проведешь. Ответил, не задумываясь.
- Пойман вовремя, осужден правильно.
По молодости он бы еще стал доказывать, что на него сфабриковали дело, кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините.
- Слушай, что я тебе скажу, Александр Поликарпович, - продолжал Нурсеитов. - Подурил ты за свою жизнь - на десятерых хватит. Ну, это, как говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить заново. Пора. Вот уже и конский волос прет на твоей челке, и о себе надо подумать
- Поздно, начальник. Потому не трать зря силы, - без обиняков ответил Жердь.
- Я от тебя не отступлюсь. Нарушений у тебя не будет, на свободу выйдешь человеком.
- Что предлагаешь, начальник?
- Будешь мне помогать.
- Ну-да! Разогни! - без притворства засмеялся Жердь. - Говоришь, с тобой перевоспитывать "зэков"?
- Перестань дурака валять! - оборвал замполит. - Невесело, вижу. Возраста бы своего постыдился.
Санька приутих. Воспитатель продолжал:
- Кому, как не тебе, знать: все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно ведь стало морочить голову молодым?
- Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь.
- Тут ты не верти. Жидковато с пополнением.
- Плохо знаешь, начальник. Никак с гражданки? - попутно осведомился Жердь.
- Могу ответить. Работал учителем, потом окончил Ленинградскую политехническую школу, и вот теперь - у вас.
- Туго придется, - откровенно заявил Жердь.
- Любая работа требует сил, - ответил Нурсеитов словами Саньки. - Так что? Будешь помогать или вредить?
- Вижу, человек ты, начальник. Потому ни то, ни другое. Золотая середина. Ты живешь, дай жить и мне.
- Или никакого житья, или жизнь по-новому!
Жердь встал, косо повел плечом.
- Дело твое. Тайга - закон, медведь - хозяин, - сказал и вышел.
День заключенного - это время суток, ограниченное двумя звонками, в которое один преступник по-новому взглянул на жизнь, второй понял, что спасение для него в труде, третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный получил дополнительный срок.
Если учитывать, что адски трудная работа с осужденными не так щедро приносит зримые плоды, то дела Нурсеитова шли неплохо. По его инициативе в колонии открылась общеобразовательная вечерняя школа, курсы профтехобучения. Большая часть заключенных хотела поспеть всюду: нужна и хорошая специальность, и аттестат бы недурно получить. Люди спешили в новую жизнь. И только Санька Жердь стоял на распутье. Слишком долго ломало его и карежило, чтобы вот так сразу решиться сойти со знакомой тропы.
На душе было гадко и тоскливо - хоть вой. Нужен был человек, который бы выслушал, понял. Пусть даже и не понял бы он Саньку, только выслушал, а потом, черт с ним, пожалел. И человек этот уже был. Санька знал.
Описав полукилометровый квадрат вдоль нетесаного забора, Жердь остановился.
"Ку-ук", - донесся из тупика гудок маневрового паровоза. Санька насторожился. Стали различимы звуки городского транспорта, говор людей. Как слепой ориентируется по запахам, шумам, голосам, так и Жердь старался понять, что происходит по ту сторону забора. Он долго вслушивался в мало понятную ему музыку города. Там была жизнь! Непознанная, но дорогая для Саньки. Им опять овладела безысходная собачья тоска. "Плюну на все и пойду попрошу работу! Пусть научат делу. Живут ведь люди: ходят на пляж и женятся, танцуют и отмечают праздники. А что ты? Много ли ты видел?"
Нурсеитов ждал Санькиного прихода. Не по вызову, а вот так, чтобы он явился к нему сам. Воспитатель давно заметил наступивший у заключенного перелом.
- Скажи, начальник, - начал в раздумье Жердь, - правда, что "зэков" на работу не принимают? Ну, там, на воле?
- Кто это тебе сказал?
- Ходят слухи. Филипп Ломако сказал.
- Только он и мог придумать такое.
- Ну, а все же? Принимают?
- Да мы тебя, Александр Поликарпович, сами устроим. Получай специальность, работай. Люди ведь не помнят зла. Выучишься, не будешь иметь нарушения, а там и о досрочном освобождении подумать можно.
- А я ведь, кажется, того, начальник, - неопределенно сказал Жердь.
С этого дня Санька стал задумчив, теперь его часто выводили из себя глупые шутки окружающих. Однажды, когда Нурсеитов проводил в бараке беседу, с улицы влетел заключенный Котов.
- Приветик, темнота! - отсалютовал своему сподвижнику по штрафному изолятору Пластову. - Пошли в клуб слушать сто тридцать пятую симфонию Шостаковича.
- Чего это я пойду слушать сто тридцать пятую, если я предыдущих сто тридцать четыре не слыхал, - отговорился тот.
Жердь раздраженно постучал костлявым пальцем по стриженой голове Котова.
- Чему тебя в школе учили!
- Не помню, - обалдел заключенный. - Кажется, читать, писать и металлолом сдавать.
- То-то, не помнишь! Все балагуришь, ребеночек.
Сейчас, как никогда, Нурсеитов видел, что "железо пора ковать". Из Саньки можно сделать человека. Но одними беседами его не возьмешь. Нужно что-то существенное.
Случай такой скоро представился. На имя Нурсеитова пришла почтовая карточка, в которой было всего несколько слов, но которые заменили много месяцев упорной работы с преступником.
Еще в тот далекий день, впервые знакомясь с "делом" Саньки, Нурсеитов подумал, что заключенный намеренно умолчал о себе. Натолкнули воспитателей на эту мысль Санькины связи с гражданскими. К нему часто просились на свидание какие-то парни и женщины, они приносили передачи. Для замполита это послужило зацепкой. Он запретил Саньке передачи. Жердь не кричал, не требовал прав, только как-то пристальнее стал следить за воспитателем. Однажды без злобы сказал:
