– Ему нужно добиться, используя твое содействие, английского престола! – шепнул он тихо графу.

Гарольд стремительно вскочил.

– Английского престола... – повторил он, бледнея. – Оставь меня, Хакон! Мне надо теперь остаться одному... Уходи поскорее!

После ухода Хакона Гарольд дал полную волю нахлынувшим на него чувствам, а они были так сильны и так противоречивы, что прошло несколько часов, прежде чем он смог хладнокровно обдумать свое положение.

Один из великих историков Италии говорил, что простой, правдолюбивый германец сделался в обществе итальянцев хитрым и пронырливым до предела; относительно своих земляков он был честным и откровенным, но с итальянцем, которым был обманут, вел себя с величайшим притворством. Он радовался от души, если ему удавалось перехитрить хитреца, и, когда его упрекали в этом, то он наивно отвечал: «Разве можно поступать с вами честно? Ведь вы тогда отнимите последний кусок хлеба!»

Подобное превращение произошло в ту ужасную ночь и с Гарольдом. Преисполнившись негодования, он решился следовать совету Хакона и бороться с Вильгельмом его же оружием. Он оправдал свое решение и тем, что от его притворства зависело в данной ситуации благо Англии, а не только его собственное будущее. Во имя родины он готов был прибегнуть даже к нечестным средствам. Если Вильгельм думал завладеть английским троном, то естественно, что Гарольд был для него самым важным препятствием. Король Эдуард был очень болен, а человек больной готов попасть под влияние кого угодно; на это, вероятно, и рассчитывал герцог: устранив Гарольда, он отправился бы в Англию и непременно добился бы, чтобы король назначил его своим наследником.

Когда Гарольд на следующее утро снова присоединился к остальной компании, он поздоровался с герцогом как можно любезнее и веселее, только его бледность свидетельствовала о страшной душевной борьбе, которую он пережил ночью.

Выехав из замка, Гарольд с Вильгельмом разговорились о проезжаемой ими местности, которая находилась вдалеке от больших городов и была крайне запущена. Попадавшиеся им навстречу крестьяне были оборваны и истощены до предела, а хижины их были похожи скорее на собачьи конуры, чем на человеческие жилища. Гарольд заметил, что во взглядах эти несчастных, забитых людей читалась самая горькая ненависть к рыцарям, которым они, несмотря на это, отвешивали низкие, подобострастные поклоны. Нормандская знать относилась к ним с величайшим презрением; в Нормандии поступали не так, как в Англии, где общественное мнение строго осуждало дурное обращение с крестьянами и сеорлами, так как все сознавали, что рабство противоречит духу религии. Саксонское духовенство все-таки более или менее симпатизировало простонародью, в то время как ученые нормандские священники и монахи отдалялись по возможности от черни. Таны тоже относились с участием к своим подчиненным, заботились, чтобы они не наждались в необходимом и следовали наставлениям священнослужителей.

Все англосаксонские хроники свидетельствуют об этом гуманном обращении с простолюдинами. Самый последний сеорль жил в надежде на получение свободы и какого-нибудь угодья от своего господина; нормандцы же ставили своих крестьян ниже любого лесного зверя. Это презрение завершало сходство нормандцев со спартанцами. Не удивительно, что в подобных условиях нормандская чернь опустилась в нравственном отношении до того, что стала отрицать все признаки, отличающие человека от бессмысленного скота.

– Что эти собаки вытаращились на нас? – воскликнул Одо, указывая на стоявших у дороги крестьян. – Их можно только кнутом научить уму-разуму... Неужели, граф Гарольд, и ваши сеорлы так же тупоумны?

– Нет, но зато они и живут в нормальных жилищах и одеваются прилично, – ответил Гарольд, – о них заботятся, насколько возможно.

– Ну, а правда, что каждый саксонский крестьянин может, если только захочет, сделаться знатного рода?

– Может, у нас ежегодно бывают подобные случаи. Чуть ли не четвертая часть наших танов происходит от землепашцев или ремесленников.

– Каждое государство имеет свои законы, – начал Вильгельм примирительным тоном, – и мудрый, добродетельный государь никогда не меняет их. Мне очень жаль, Гарольд, что тебе пришлось увидеть темную сторону моего герцогства! Сознаю, что положение наших крестьян требует реформ, но в годы моего детства, они так взбунтовались, что пришлось применить самые крутые меры для их усмирения, поэтому обоюдное недоверие господ и крестьян, вызванное тем печальным происшествием, должно сперва ослабеть; только тогда можно будет приступить к преобразованиям, о чем мы с Ланфранком давно уже думаем. Мы и теперь позволяем многим крестьянам переселяться в большие города, где они могут заниматься ремеслами и торговлей, развитие которых больше всего способствует процветанию государства. Если наши поля опустели, то хоть города увеличиваются и богатеют с каждым днем.

Гарольд поклонился и погрузился в размышления. Пришлось ему разочароваться еще и в устройстве Нормандии: образованность, которой он так поражался, охватывала только высшие классы нормандцев.

Вдали уже виднелись башни Байе, когда герцог приказал остановиться на берегу речки, под сенью дубов и кленов. Для него и Гарольда была устроена палатка, в которой они немного отдохнули и позавтракали. Встав из-за стола, Вильгельм взял графа под руку и пошел с ним вдоль берега, пока не нашел совершенно уединенное, прелестное местечко, вроде тех мирных уголков, которые отшельники выбирали для себя. У самой речки была дерновая скамья, на которую герцог предложил сесть Гарольду и сам устроился рядом с ним. Он рассеяно начал черпать воду горстью и снова лить ее обратно в реку, на поверхности которой образовались круги, постепенно расширявшиеся, а потом исчезавшие в общей массе воды.

– Гарольд, – начал наконец герцог, – ты, вероятно, думал, что я просто из каприза не ответил на твое нетерпеливое желание вернуться на родину; но у меня есть одно дело, очень важное для нас обоих, о котором нам следует переговорить. Когда-то много лет тому назад на этом самом месте сидели двое юношей, то были твой король Эдуард и я. Король был в самом мирном настроении под влиянием прелести этого уединенного местечка и благовеста, издали доносившегося до нас, и выразил желание стать отшельником. Тогда у него было очень мало надежд вступить на престол Альфреда. Я же, обладая более воинственным духом и заботясь о благе Эдуарда столько же, сколько о своем собственном, старался отвлечь его от мыслей о храме и обещал, что использую все, находящие в моем распоряжении средства, чтобы помочь ему завладеть английской короной, на которую он имел право по королевской линии... Ты слушаешь меня, дорогой Гарольд?

– Как же, герцог! Я слушаю не только ушами, но и всем сердцем.

– Эдуард пожал мне руку со словами благодарности, как я теперь жму твою, и обещал передать мне в наследство английскую корону, если он когда-либо будет обладать ею и если я переживу его... Ты отнимаешь руку?

– Я поражен этими словами... Продолжай, герцог, продолжай.

– Когда же мне были присланы заложники Годвина, который один мог бы воспротивиться желанию Эдуарда, то я счел это подтверждением обещания короля, тем более что и правитель Кентерберийский, которому были известны самые сокровенные мысли Эдуарда, был того же мнения. Поэтому я и задержал аманатов, несмотря на требования Эдуарда; я ведь понял, что он настаивал на их возвращении по твоей инициативе. Провидение благоприятствовало моим надеждам, что Эдуард сдержит свое обещание. Одно время казалось, будто он забыл о нашем договоре, потому что он послал за своим законным наследником Этелингом; но тот умер, оставив сына, которого обойдут, если Эдуард умрет до его совершеннолетия, что очень вероятно. Я слышал даже, что Эдгар вообще не способен держать тяжелый английский скипетр. Со времени твоего отъезда у короля участились болезненные припадки, так что не пройдет, очевидно, и года, как Вестминстерский храм пополнится его гробницей. – Вильгельм остановился, украдкой наблюдая за выражением лица Гарольда. – Я вполне уверен, – продолжал он затем, – что твой брат Тости как мой довольно близкий родственник не откажется поддержать мои притязания, если он станет из-за твоего отъезда из Англии, главой клана Годвина. Чтобы доказать тебе, как мало я ценю помощь Тости по сравнению с твоими содействием и как сильно я на тебя рассчитываю, я рассказал тебе все откровенно. Перейду теперь к главному. Так как я выкупил тебя из плена, то смело мог бы задержать тебя здесь до тех пор, пока не вступил бы на английский престол без твоей помощи, понимая, что ты теперь единственный человек в Англии, который захотел бы оспаривать мои справедливые притязания. Тем не менее я открываю тебе свое сердце, потому что хочу только тебе быть обязанным успехом. Договариваюсь с тобой не как с вассалом, а как с равным мне: ты должен занять Дувр своим войском, чтобы впустить мой флот, когда настанет время; ты должен расположить в мою пользу Витан, чтобы он признал меня наследником Эдуарда; скажи народному собранию, что я намерен править государством согласно его законам, нравам, обычаям и желаниям. Я настолько уверен в себе, что могу смело сказать: короля, способного больше меня защитить Англию от датчан и увеличить благосостояние страны, ты не найдешь во всем мире. За твое содействие я предлагаю тебе в супруги мою прелестнейшую дочь Аделаиду, с которой мы обручим тебя в самое недалекое время. Твоя сестра Тора будет выдана замуж за самого знатного моего барона. У тебя останутся все твои имения, графство и должности, которые ты сейчас занимаешь, а если, как я предполагаю, Тости не сумеет удержать в своих руках Нортумбрию, то и она перейдет к тебе. Все, что ты не пожелаешь, я сделаю для тебя, чтобы ты мог так же свободно управлять своими графствами, как управляют, например, графы де-Прованс или д'Анжу, то есть ты только для вида будешь моим вассалом, а на самом деле ты будешь иметь равную со мною власть... Ведь я тоже считаюсь вассалом Филиппа Французского только pro forma. Таким образом, ты ничуть не потеряешь после смерти Эдуарда, а, наоборот, выиграешь, потому что я помогу тебе убрать всех твоих соперников и приложу все усилия, чтобы доказать свою любовь и благодарность... Ты, однако, долго заставляешь меня ждать ответа, граф Гарольд!