…Да-да, я с первых дней заметил, что у моей супруги в голове – идеологический винегрет. Всех ей жалко, да за всех душа болит, да там ещё что-то… Три вагона чепухи и впридачу – тележка с милосердием. Хорошая женщина, но дура…

– Ты что, сомневаешься в справедливости нашей власти? – ехидно спросил я. – Или ты забыла, ГДЕ я работаю и КАКАЯ на мне ответственность?

Клавка испуганно молчала.

– И вообще, ты же знаешь: я терпеть не могу, когда баба лезет со своим мнением. Тем более если она моя жена.

Да, Клава знала. Я гордился тем, что организовал жизнь своей семьи точно так же, как это делал мой отец. Клавке я запретил работать (просила, плакала: она хотела на сцену. Закончила, видишь ли, театральное…); главная её роль теперь была лишь одна: муж (то есть я) должен быть сыт, ухожен, спокоен и вовремя обласкан. А жена – со всех своих скудных сил обязана ценить такое счастье!

Клавка начала запоем читать книжки. Я не возражал: семейной жизни это не мешало. Сыночек наш рос тихим, не капризным; хорошо кушал, много спал, и времени у жены было достаточно. Вот пусть и читает, чего там. Дело хорошее.

Дома всегда был полный порядок, как я и требовал. Я, бывало, задерживался на работе, приходил за полночь. А она всегда ждала; бегала, хлопотала, подавала. И – ни слова против, никогда. Но я часто замечал: глаза красные. Что такое? – книжка, говорит, грустная попалась. Пустяки…

Иногда (редко, правда; что скрывать?) помучивала меня совесть: уж очень я суров с ней… Но, с другой стороны, она же не жалуется, не протестует? И всё у нас хорошо и мирно, любой обзавидуется.

Работа моя нравилась мне всё больше и больше. Увеличивался опыт – увеличилась ответственность. Клава однажды попросила:

– Боря, а расскажи, что ты там делаешь, какие у тебя проблемы?..

Я сначала удивился: зачем ей это? А потом оценил! Ишь, внимательная, заботливая.

– Контролирую я, Клавочка, понимаешь? За каждым нужен глаз да глаз; им только волю дай – сразу распустятся.

– Контролируешь?.. – прошептала Клавочка. – Не про то я, Боря!.. Сам-то ты, лично, ЧТО делаешь?

Вот глупенькая! Я попытался втолковать ей ещё раз.

– Значит, САМ ты ничего не делаешь, – она подняла на меня свои странные глаза.

И тут я сорвался. Живёт на всём готовом, как сыр в масле катается, да ещё и гадости мне говорит?! Мне, крупному работнику!! Партийцу!!! После тяжелейшего дня!

И я ударил её, не сдержался. Напрасно, конечно: отец маму никогда не бил. Но кто бы это стерпел?! Мать и не заикнулась бы, что отец – бездельник…

…Я ударил её один раз, потом – второй, потом повалил на пол и немного попинал ногами. Но уже не сильно, а так, для собственного успокоения.

Проснулся сын и громко заревел. Я остановился: пусть поднимается и укачивает. Она встала, всхлипывая, и, опустив голову, засеменила к кроватке. А я пошёл спать.

Утром накрыла на стол, как ни в чём не бывало. И я успокоился: осознала, значит.

…А через месяц она мне сказала:

– Я ухожу от тебя, Боря.

Сказала тихо, но спокойно и уверенно, глядя мне прямо в глаза. Вот тебе и новость: я, значит, с работы, а тут – чемоданы собраны. Точнее, один чемодан. Ну и правильно! Здесь – всё моё, кроме её юбок. Но куда?.. А главное – к кому?!

Я почувствовал, как сжимаю кулаки.

– Ударишь, – в милицию пойду, – сказала она вдруг резко. И добавила:

– А отпустишь без шума – даже дяде не скажу, что мы расстались. Тебя ведь за развод из партии в два счёта выкинут. И с работы этой твоей героической – тоже.

Да-да, это я не сообразил! Разводиться-то мне никак нельзя, права эта поганка…

– Так, может, Клава, давай поговорим?.. Ну, признаю, был неправ. Поднял руку на жену… Безобразно поступил! Извини.

Она напряжённо засмеялась:

– Что, струсил?..

И попросила:

– Сядь. Давай напоследок поговорим. Хоть раз в жизни! Не бойся, Боря, я действительно не побегу жаловаться на наш развод, так что останешься при должности и почёте. Я не хочу создавать тебе неприятностей; жизнь сама разберётся. А ухожу я, Боря, потому, что хочу, наконец, вспомнить, что я – человек, а не вещь, – что я – женщина, а не кухонно-прачечно-постельный универсальный агрегат. Что я могу и думать, и разговаривать!

– Так вот, значит, потаскуха, в какую библиотеку ты бегала! – ухмыльнулся я. – Понятно! Нашла себе, значит, душевного кобеля под пару.

– Ты частично прав, Боря. Именно душевного, именно. Помнишь ли ты ещё, что есть такое понятие, или уже нет?.. И ещё тебя объясню, на будущее: самый серьёзный бунт, Боря, – это восстание тихой души. Она долго молча терпит, но когда чаша переполнилась – нет уже ни прощения, ни возврата. Ничего нет.

И она поднялась, давая понять, что больше говорить со мной не о чем. Одела ребёнка и ушла…

Я стоял у окна и смотрел ей вслед: неудобный чемодан оттягивал правую руку, спотыкающийся сынишка тянул левую (он не поспевал за ней; лучше б на руки взяла!). Даже спина её выражала такую ненависть и презрение, что я плюнул и громко выругался. Неблагодарная тварь, и больше ничего. Стоит ли и переживать о такой, как эта?

Поэтому и бумаги о разводе, и отказ от сына (а мой ли он, кстати?..), я подписал легко, по первой же просьбе: испорченные вещи надо выбрасывать, не задумываясь.

…А вот этот сын и искать меня никогда не пытался; не то, что Светкин. Может, и вправду родила его Клавка не от меня, а? Бунт тихой души – явление скользкое…

* * *

– Кактус, я сегодня матрац буду переворачивать, переползай на кресло. Живо!

…О, мука! Она нарочно, что ли?.. Ведь два дня назад переворачивала! (Или три?..). Да-да, ей просто нравится меня мучить!

А больше всего она не терпит, если я хоть что-нибудь ей отвечаю. Только молчать, молчать и молчать. Тем более – никакого собственного мнения. Это её в принципе не волнует, потому что у меня такого мнения быть не должно.

Я теперь – кто?.. Не кто, а что; что-то вроде приложения вот к этому самому матрацу. Только матрац, по мнению Наденьки, гораздо приятнее: он не вякает, когда его не спрашивают.

Иметь какие-то желания мне тоже не безопасно. Да и какие теперь у меня потребности и мечты? – успеть сказать, чтоб «утку» подставила?.. А то опять скандал.

Как же она не понимает, что я ещё, чёрт возьми, жив! Что у меня есть душа и сердце, которые страдают!

Думал ли я когда-нибудь, что больше всего на свете буду хотеть простого человеческого сочувствия? Ну хоть бы разочек спросила, хоть бы когда-нибудь: как настроение, Борис Петрович? Новости бы какие-нибудь рассказала, что хоть в мире делается?.. Газету бы дала! (Ой, нет: очки разбил).

Я уже скоро совсем подниматься перестану. И единственное развлечение – посмотреть в окно! – тоже станет недоступно.

Попросил утром:

– Почитай мне вслух, а?..

Она ведь как раз уселась на свою раскладушку, раскрыла какой-то журнал. Трудно, что ли? Что вслух, что про себя…

…Отказала, обидела:

– Кактус, ты ж глухой. Мне что, надрываться? Мало я на тебя горблю?! Дай отдохнуть!!

Я хотел было сказать, напомнить, что она здесь всё-таки не за просто так, но вспомнил, как она спрашивала:

– А чего ж ты один-то остался? Что, такой хороший – и не нужен никому? Небось, всех разогнал?

Я ничего не ответил: чего в душу лезет? Я ж вот не выспрашиваю… Впрочем, она сама обмолвилась:

– А я тоже ничья, Кактус. С рождения – по детдомам, потом – всю жизнь в чужих кухарках. Так ничего своего и не нажила, кроме болячек… Может, хоть от тебя наконец-то свой угол перепадёт? И исполнится моя шальная мечта: пожить по-человечески, сама себе хозяйка… Телевизор куплю!

Вот так, значит: мечта её – в моей смерти… Наверное, каждый день молится, чтобы поскорее. И на могилу ходить не будет…

Ну почему, почему мне не дано умереть рядом с такими, которые заплачут? Разве ж я не человек? Не убил никого и не ограбил, а если обидел – так что ж? Это жизнь. Разве мало и меня обижали? Если б все мои обидчики вот так улеглись, как я, то на три госпиталя хватило бы. Сколько, сколько мне отпущено ещё этой проклятой жизни?.. Хоть бы, действительно, скорее – и перестала бы душа мучиться, покинула бы разбитое, ни на что не годное, дряхлое тело. Не хочу я быть долгожителем, не хочу. Разве ж я долгожитель? – я долгомученик… Не кричи, Наденька, ну не кричи!! Встаю уже, встаю; будь ты проклята…