– В общем так, Боря. Есть только два варианта: или ты женишься, или я поднимаю большой шум.

– Не докажешь, сука!! – допекла ведь, гадина, я аж подскочил. – Мало ли кто тут к тебе шляется, ты под любого готова!

– Нет, Боря, ошибаешься. Докажу, – она уже была абсолютно спокойна. Чем больше я заводился, тем несокрушимей становилась её правота. – А свидетели – вся часть.

У меня в голове что-то как будто лопнуло, и кровь гнева хлынула в глаза. Меня, меня заставить??! Меня???!

И я высказал ей всё, что думаю. А что терять; пусть хоть послушает! И про то, что она на женщину похожа только дыркой между ног, и больше ничем; и что она никому нужна не была и не будет до самой смерти; и мне – в том числе. Просто пользовался ей как унитазом: надо же куда-то молодому мужику спускать излишки силы! И что никогда я на ней не женюсь, пусть хоть всю страну в свидетели записывает! А вот опозорю я её на славу, всем буду ходить и рассказывать, как она ножищи свои расставляет и глазки закатывает, чуть только ширинку увидит. Любит!

Кричал и видел: делаю больно, смертельно больно. Но получал от этого несравнимое удовольствие. Пусть, пусть почувствует, как нервы мотают.

– Чучело, медуза, туша говяжья!!! – это были мои последние слова, и я вылетел, хлопнув дверью.

Пусть теперь жалуется, гнида! Хоть душу отвёл, и то хорошо…

…А через час на территорию части влетела «скорая»: Светка наглоталась каких-то таблеток и грохнулась без сознания. Хорошо, что случайно зашёл рядовой Пяткин: нечаянно поранился ножом в наряде на кухне.

Куропаткину увезли. Кажется, её откачали. А, может быть, нет?.. Но я ничего больше о ней не слышал, а спрашивать не стал. Зачем? Мало ли…

Вскорости к нам прислали другую медсестру, которая всем сообщала, что сержанта Куропаткину перевели в другую часть по её просьбе. Ну и отлично!

Новая медсестра меня нисколько не привлекала, потому что имела два существенных недостатка: была замужем и в возрасте.

* * *

На гражданку я уходил с самыми радужными надеждами. Полковник, помня добро, дал мне лучшие рекомендации. И я, если бы хотел, мог спокойно устроиться в военкомате родного города тем же шофёром. Там, в областной конторе, сам военком – оказывается, однокурсник нашего командира части. Перспектива!

Но прибыл я неудачно: пока вернулся домой, пока праздновал и отдыхал, то да сё, – потерял, оказывается, драгоценное время. Ткнулся по рекомендации – а военком умер; всего-то неделя, как похоронили. Кто бы мог подумать?

Вот она, смерть; приходит, как капризная баба, когда ей вздумается. Военком ведь совсем молодой мужик был, да…

Но не стал я долго расстраиваться; что ж теперь? Попробовал было всё же устроиться, но во всех кабинетах смотрели холодно и разговаривали свысока.

И я догадался, что все «хлебные» места здесь давно заняты; человеку с улицы сюда попасть нереально.

Между тем Лидочка от радости ног под собой не чуяла:

– Не спеши, успеешь наработаться! Найдём хорошее место.

Её подросшие дочки признали меня опять сходу, будто я и не отлучался. «Ишь, невесты!» – нет-нет, да и подумывал я, глядя на них. Они уже не липли ко мне, как когда-то, научившись за это время стесняться, но между нами восстановились всё те же давние дружеские отношения.

К тому же Лидочкино семейство теперь занимало комнату Шершелы… Я просто обомлел, когда узнал; стал расспрашивать. Умерла всё-таки, что ли?

– А кто ж её знает; может, и умерла, – сочувственно сказала Лидочка. – Её ведь забрали в тот же день, как ты уехал. Точнее, ночью. Знаешь, ОНИ ведь по ночам работают… До сих пор ума не приложу, за что ж её?.. Никому ведь не мешала!

Вот оно, самое непостижимое свойство человеческой памяти, – подумал я. Да Лидочка же с ума сходила от ненависти, всё мечтала об этой самой комнате и чтоб Шершелы поскорей не стало! Об этом я и напомнил. А она рассердилась:

– Мало ли что в отчаянье скажешь!

– Подожди, – изумился я. – В отчаянье – это когда один раз, да и то в крике или в слезах; а ты день и ночь твердила, желая старухе смерти.

– Болтала чепуху! – Лидочка упёрлась на своём. – Мне Шершелу жалко, славная она была.

…Так, значит? Славная она была и её жалко, да?.. А мне что ж теперь – последним мерзавцем себя чувствовать?

Я попросил рассказать подробно. Ну, хоть какое обвинение? Может, всё-таки не я…

– Да в ту же ночь было, я ж говорю! – поведала Лида. – Моя ж старая комната напротив как раз, всё хорошо было слышно. А потом оказалось, что и все остальные тоже слышали, только боялись нос высунуть. Сначала к ней громко постучались – знаешь, по-особенному как-то, жуть! Она не сразу открыла; может, одевалась. Они долго там копались, искали что-то; всё вверх дном перевернули. Потом один ко мне постучал; я чуть не умерла со страху! А он говорит: «Идите распишитесь как свидетельница». И Ивана Николаевича привёл из второй комнаты. Тот старенький, трусится весь. Ну ты ж помнишь, какой он боязливый был, царство небесное! Подписали, значит, мы с ним какие-то бумажки, и стоим, ждём. А самый главный и говорит: «Всё, граждане, спасибо. Идите спать. Если нужно будет – вас вызовут». Иван Николаевич сразу уполз, а я стою – не иду, вроде ноги отнялись. А они и внимания на меня не обращают. А Шершела стоит, молчит; глаза как безумные. Они спрашивают: «Ну что, бабка, собралась?» А она – ты представляешь?! – отвечает: «Я с вами, молодой человек, на брудершафт не пила. Будьте любезны говорить мне «Вы». И спокойно так! Ну, знаешь, как она умела. Я думала, у меня сердце остановится! Тот, старший, прямо обалдел, но, однако, говорит: «Прошу Вас следовать за нами». Представляешь?? Она их ЗАСТАВИЛА! До смерти не забуду эту картину; так бы в ноги к ней и упала…

– И что потом?

– Да что потом? Ушли они, и её увели. Она в дверях голову повернула, мне улыбнулась и кивнула. И сказала громко:

– Лида, прошу Вас, раздайте мои вещи соседям по справедливости.

Я хотела кинуться ей вслед, хоть обнять, что ли… Но побоялась. Сам понимаешь. Вот так всё стояла и стояла; они уж и ушли давно, а я не помню, сколько так стояла… Комнату, конечно, закрыли и опечатали. Мне все говорили: «Лида, идите и добивайтесь. Теперь вам отдадут комнату». А я – веришь ли, Боря? – никуда не ходила, будь оно всё проклято. Сами пришли, сами. Сказали: «Переселяйтесь, это ваше жильё теперь». А мою комнатёнку вскоре геологу одному отдали. Он теперь в командировке; вернётся – познакомитесь. Хороший дядька, добрый.

– Ну да, – съязвил я. – И ты добрая. Наверное, ходила к нему по-соседски, да?!

Зачем обидел?! – не знаю. Наверное, хотел закрыться от собственных мыслей. …Да, Сан Саныч; к сожалению, не ошибся я в тебе, друг любезный… И я, значит, спокойно служил, а Шершела… Ужас! Ужас…

– Ты что? – удивилась Лидочка. – Ревнуешь, значит? Ну, ревнуй, ревнуй; мне даже приятно… Так вот, вещи старухины я никому не отдавала; а сложила и храню. Всё думаю: вдруг она вернётся, а? Вернётся – и обрадуется, что всё цело.

– А жить будет где? – спросил я тупо.

– Как где?! С нами, где ж ещё? Родной ведь человек, не кто-нибудь.

Вот какие, значит, метаморфозы: от ненавистной контры до родного человека. Неисповедимы пути…

* * *

– Кактус, проситься надо, скотина!! «Утка» ведь есть!

Надо мной стояла разозлённая Надька.

– Хорошо, что клеёнка подстелена. А я слышу – закапало, потекло! – не унималась жёнушка. – Ух, чучело на моей шее, чтоб тебя!..

Она принялась подтирать пол, потом заставила меня встать (что с каждым разом было всё мучительнее), промокнула клеёнку.

– Чего у тебя моча такая вонючая, Кактус? – продолжала она язвить. – Как у кота, даже ещё ароматнее. Небось, наблудил в своей жизни, как котяра в марте?

Я молчал, ждал. Лучше не отвечать: а то вообще неизвестно, когда перестанет лаять.

– Ишь, засранец! – она ещё, оказывается, не всё сказала. – Спасибо, что сходил по-маленькому, хрен старый; а не навалил кучу, как ночью!