– Так я могу идти? – спросил Два Фельса недоверчиво.

Хасан кивнул. Сын Сасана попятился вдоль стены и, улыбнувшись слабо, шагнул за дверь.

– Он лжет, сайидна. Он лжет. Даже мне это очевидно! – крикнул Кийа.

– Именно потому я в большом, большом сомнении. Слишком тяжела эта ложь, слишком велика. У нее вкус Истины, которую мы с тобой ищем и защищаем. Он мог и в самом деле подумать, что я хочу его убить, – именно теперь, когда он мне больше не нужен. На совести его много грязи, и под нею она черна и мала.

– Но ведь удирать так – это глупо, нелепо! Мы ведь догнали бы его, даже если бы он выбрался за ворота! Он же не такой дурак. Он все это разыграл, чтобы убедить вас!

– Может, и так. А может, ему показалось, что иначе рассеять мои сомнения невозможно. Или он от страха уже не понимал, что делает. Он постарел, Кийа. Он болен. Хворь ест его изнутри, – и тело, и разум. Это очевидно с первого взгляда на него. Он изолгался, привыкнув предавать. Демоны преследуют его повсюду. Он мог сказать правду – потому что в ней его последняя надежда. Но не будем спешить. Пусть твои люди слушают все, что говорит брат Халаф и его свита. А там – посмотрим.

Женщину Хасан велел отвести к своей жене, чтобы та позаботилась о ней. А сам всю ночь без сна простоял на коленях. Страх сменялся радостью, почти уверенностью, – но тут же опять накатывали подозрения. И горечь. Все эти годы служения Истине, годы, когда учился распознавать ее в лицах мира, оказались бесполезными для самого важного. Но не потому ли это, что важнейшее и сокрыто самой плотной тенью? Не признак ли это того, что Истина близка, что земное ее средоточие – рядом? Разве старый изощренный мошенник Два Фельса рассчитывал, что встретившие его в восторге и благоговении падут перед ним на колени, сразу поверив в то, что он преподнес? Или он решил, что чаша терпения переполнилась и пора сделать первый решительный ход, чтобы спастись? Поставить на кон свою жизнь? Рискнуть всем, чтобы выиграть все? А если – правда? Если и в самом деле Алух-Амут станет земным средоточием Истины, приютом ее земного воплощения, доказательством правды, Аллахом на этой земле? Какую силу это даст! Конечно, все враги тут же подымут яростный вой, обвиняя во лжи. А первым завоет тот, кто вчера был другом и опорой, – Египет и его даи, верные новому имаму. Вражеский натиск не удвоится – удесятерится. Но разве сейчас, когда в руках неприступные горные крепости, стоит этого бояться? А может, на самом-то деле, во всей долгой тяжелой жизни Хасана, проведенной в скитаниях, в поиске пути к Истине через невзгоды и испытания, теперешние сомнения – это и есть самое важное испытание? Та последняя проба, за которой последует благословение – или проклятие? Что, кроме самой Истины, могло стать таким испытанием для Хасана, прошедшего путь на грани смерти и жизни, видевшего сотни тысяч людей и их душ и сохранившего их все в своей памяти?

Рассвет застиг Хасана смертельно усталым – как после тяжкого, смертного труда. После борьбы с невидимым ангелом, всю жизнь стоящим у нас за плечами, живущим нашей силой и крепнущим или слабеющим – вместе с нами. Утренний чай Хасану вместо слуги принес сам Кийа.

– Салям, сайидна, – сказал, войдя. – Наши гости уже собрались уезжать. Я им приготовил добра всякого в подарок.

Выпив чаю, Хасан вышел проводить гостей. Два Фельса будто постарел вдвое за эту ночь. Красные, налитые кровью глаза, трясущиеся руки.

– Жаль, что дела призывают тебя столь срочно, брат Халаф, – сказал ему Хасан. – Да хранит тебя Аллах на твоих нелегких путях.

Два Фельса поклонился в ответ и, чтобы выпрямиться, ухватился за подпругу седла. Хасан внимательно посмотрел в морщинистое, бледное, дряблое лицо вора, под утренним солнцем казавшееся слепленным из теста, – и мысленно вычеркнул его из того списка, который когда-то возглавлял великий визирь сельджуков Низам ал-Мулк.

В полдень к Хасану, молившемуся и размышлявшему, снова пришел Кийа. И попросил прямо с порога: «Сайидна, отдай мне его!»

– Нет, – ответил Хасан сурово. – Оставь его судьбу Аллаху. Он – справедливейший из судей. И Он уже вынес свой приговор.

– Как повелите, сайидна, – ответил Кийа угрюмо, но в глазах его промелькнула радость. – А как быть с его подарком?

– Быть может, он все-таки не солгал. Старые злодеи на склоне лет нередко хотят запечатать свою судьбу правдой. А если есть хотя бы малая возможность правды его слов, мы его подарок должны хранить как величайшую драгоценность. И молить Аллаха о том, чтобы, когда придет время, Он открыл нам Истину – и Ее лицо на этой земле. Задача наша тем проще, что здесь лишь двое – ты и я – знаем о сомнениях. Пусть оно и останется так до тех времен, когда Милосердному будет угодно нас просветлить. Поклянись мне в этом, Кийа, названный для надежды!

– Клянусь! – эхом отозвался Кийа.

– Да будет так, – заключил Хасан. – …У тебя ведь до сих пор нет сыновей?

– Три дочери, сайидна, – ответил Кийа и, помявшись, спросил смущенно: – Сайидна, а где вы собираетесь ее спрятать? Оставить у своей жены?

– Ты прямо читаешь мои мысли, – Хасан усмехнулся. – Не скрою, я размышлял об этом. Моя жена – не лучшая хранительница для нее. Она не может уследить даже за своими детьми. Бери ее в свой дом, Кийа, если захочешь. Заботься о ней, бери ее на свое ложе, – она ведь тебе нравится? …Ну, не смущайся, а ведь вижу, что она понравилась тебе. Она очень красивая. За то ее старый вор и выбрал. Кроме того, помимо тебя и меня, некому позаботится о ней. Ведь охраняющий ее должен знать ее тайну – и понимать ее ценность. А если она родит сына и наша великая надежда оправдается, ты сможешь стать тем, кто направит земную жизнь Имама.

– Спасибо, сайидна, спасибо, – Кийа упал на колени и низко поклонился, коснувшись лбом пола.

Хасан не ошибся, увидев в лице Халафа печать близкой судьбы. Два Фельса гнал своих людей, стараясь быстрее выбраться с гор. А сам едва не падал с седла. В дне пути за Казвином, у городишка, где сыны Сасана распоряжались даже базарными ценами, он наконец почувствовал себя в безопасности. Перещупал трясущимися руками добро с ограбленных караванов, которое щедро отвесил ему Кийа, потыкал пальцами в тончайший шелк, примерил на запястье полдюжины браслетов и сказал своей братии, настороженно всматривавшейся в его лицо: «Гуляем, братья, гуляем!» Те, вздохнув с облегчением, принесли вина и мяса, раскурили трубки со сладкой, липкой смолой дурмана и приказали хозяину харчевни привести танцовщиц.

После третьей чаши вина Два Фельса уже хохотал и кричал, брызжа слюной. Все, все висело на волоске, но старина Два Фельса еще свое дело гнет туго. Получилось, братья мои, получилось, страшный старец на горе поверил! Поклялся: исполнит все обещанное! Два Фельса теперь будто заново рожденный! Теперь, братья, у сынов Сасана будут свои крепости, своя земля, на которую никто не сможет прийти и силой наводить порядки! Теперь ни один эмир и бек не посмотрит на вас свысока, братья мои! Пейте, братья, пейте, гуляйте, – вы теперь сила этого мира!

Когда минула полночь, один из разбойников вдруг заметил, что Два Фельса не спит, а смотрит остекленелыми, неподвижными глазами в пламя очага, и на губе его висит застывший потек слюны. Разбойник потряс своего вождя за руку. Ущипнул. А потом истошно завопил.

Сыны Сасана бросили тело Халафа в харчевне, прямо там, где суд Аллаха настиг его старость и больное, измученное тело. Сами, охваченные внезапным ужасом, бросились бежать в ночь, – не забыв при этом прихватить подаренное и снять с трупа золотые браслеты и цепи. За них они передрались на рассвете в сухом овраге у дороги, и трое из них остались там, подтекая кровью на рыжую глину, – так что душа брата Халафа отправилась в уготованное ей место не в одиночестве. А нагое его тело хозяин харчевни, ворча, сволок на бедняцкое кладбище и закопал, завернув лишь в старую, дырявую холстину. Шелковые одежды и оброненную ворами золотую серьгу он забрал в уплату за ночной кутеж.