В Дар ал-Илме Хасан быстро приобрел славу своими познаниями, удивительной памятью, блестящим талантом, умением убеждать. Победивших его в споре хоть раз можно было пересчитать по пальцам одной руки. Появились те, кто ходил за ним неотступно, ловя каждое его слово, внимая ему, как учителю. Появились и враги, – и недалекие, побежденные в публичном споре, принужденные к молчанию в словесной дуэли и на виду у молча слушающего собрания, – и враги умные, коварные, и потому вдесятеро опасные, чью вражду питал вечный и неистребимый источник, зависть. Они уже плели за спиной интриги, в лицо улыбаясь и напрашиваясь в друзья. Один из них, ибн Кушейри, объявил перед всеми, что Хасана ждет земная слава и многие эмиры склонятся перед ним. Слышать такое было приятно, но слова эти были напоены ядом, распаляя злобу завистников и, самое главное, привлекая внимание Бадра и его ищеек, ревниво следящих за всеми возможными конкурентами у престола Истины.

Задумавшись над познанием имама, Хасан неожиданно спросил себя: а что, если ответ на этот вопрос и вправду самый очевидный, самый близкий из всех? Ведь даже и закрыв глаза, мы определим направление на солнце по тому, что сила его жжет глаза даже сквозь веки. Быть может, точно так же в земной, явленной и невежественному уму силе и кроется залог этого познания! Грубая сила ослепляет и ошеломляет. Но привыкший к ней человек уже видит ее глубину и тонкость. И чем дальше, чем больше! Так рука привыкает к жару и может коснуться без ущерба даже того, что сперва показалось раскаленным.

Увлеченный своим открытием, Хасан стал чаще проигрывать споры, – поскольку искал не победы в прении, а отблеска мудрости, вдруг промелькнувшего в словах собеседника. А иногда заводил заведомо проигрышный спор лишь для того, чтобы узнать мнение как можно большего числа людей. Многие превозносившие Хасана отшатнулись, стесняясь быть друзьями того, кого так часто унижали в собрании мужей. А злоба завистников так и не утихла, а сделалась насмешливой и едкой.

Хасан же, не обращая внимания, крупицу за крупицей выстроил простое и ясное учение «талима», – узнавания истинного имама. А самым главным его выводом было то, что истинный имам – самоочевидное доказательство себя. Сила и свет, исходящие от него, ярко пылают в глазах всякого, кто приготовился смотреть и видеть. Явленность имама и его очевидная сила – неотделимы. Так неразделимы и бессмысленны сами по себе слова, слагающие символ веры, «шахаду». Только сильный способен явить себя как имама. Земная слабость способна затуманить исход Истины, – тогда и главный ее носитель окутывается сумрачным покрывалом «такийи», скитается, принимает мирское обличье скромного ремесленника или купца, – и распространение Истины замедляется либо останавливается вообще, обрекая мир во власть ада.

Эта обманчиво простая мысль и стала причиной того, что существование Хасана в священной ал-Кахире превратилось в тайную войну, едва не приведшую его к гибели.

То, что за ним следят, Хасан заметил уже в первые дни. Вполне естественно, хозяева города проверяли, кто он, тот ли, за кого себя выдает, соответствуют ли его желания и тайные пристрастия званию даи. Но слежка была непостоянной, хотя и осторожной. Будто следящему выдавали задание – сегодня приглядеть вот за этим, а завтра за тем. А потом Хасан вдруг заметил, что следить за ним стали постоянно и особо не скрываясь. Сопровождали и на базар, и даже в мечеть. Бесспорно, его хотели напугать. И посмотреть, что же он станет делать, напуганный.

В Дар ал-Илме беседы с ним стали искать странные собеседники: невежественные, но с ослиным упорством задававшие одни и те же опасные, нелепые вопросы. А ибн Кушейри, ловкий и лукавый в словах мудрец, считавшийся ближайшим советчиком мужлана Бадра, однажды зазвал Хасана к себе в гости, попытался изобильно накормить изысканными кушаньями и даже намекнул на доступность вина. Угостив гостя, завязал беседу о новой доктрине узнавания имама, о которой все уже столько говорят и не могут найти в ней ни слабых мест, ни ограничений. Спросил осторожно: правда ли, что из этой доктрины логически вытекает необходимость свержения того, кто, оказавшись на троне халифов, покажется кому-то неправедным имамом по причине своей слабости?

Хасан ответил, что вопрос кажется ему бессмысленным. Он не представляет, как может слабый оказаться на троне праведных халифов, ведь там может быть только один – сам истинный имам.

Ибн Кушейри улыбнулся тонкогубым ртом и перевел разговор на достоинства древней бедуинской поэзии, открывшей миру настоящие, не превзойденные до сих пор богатства арабской речи. На прощание одарил гостя не дорого, но увесисто: отрезом грубой шерстяной ткани, мерой фиников и мерой муки, тремя кувшинами масла, медным кумганом. Снабдил ослом, чтобы везти подарки, и колченогим, едва ковылявшим слугой, чтобы проводить до дому.

– Конечно, ал-Кахира – город на диво спокойный, злодейств в нем почти не бывает, – пояснил ибн Кушейри заботливо. – Но не следует искушать духов ночи, вселяющих сомнение в умы. Мало ли кому захочется покуситься ночью на путника с изобильной поклажей? А со слугой – оно и спокойнее. Мало кто отважится напасть на двоих сразу.

Хасан не сомневался в том, что желающие отыщутся обязательно, и от самых ворот ибн Кушейри держал руку на рукояти ножа. Но все равно чуть не опоздал.

Нападавших было трое, и орудовали они не ножами, а короткими тяжелыми дубинками из твердого дерева. Хасан и заметить не успел, как вынырнули они из проулка – три беззвучные темные тени. Вздохнув удивленно, рухнул наземь колченогий слуга. Хасан, выхватив кинжал, прыгнул, полоснул. Услышал вскрик – и тут же будто лошадь лягнула под плечо. Сразу онемела рука и глухо звякнул о камень выпавший из ладони кинжал. Следующий удар Хасан принял спиной, вовремя повернувшись. Из легких вышибло воздух, и перед глазами заплясали дрожкие огоньки. Мелькнуло: убьют. И сразу: нет, как смеют, ведь знают, что он – даи Мазандерана и Дейлема! А левая рука уже, своим будто умом, вытянула вторую полосу шерской стали. Нападавшие явно не подозревали, что его левая рука проворнее правой. Первого Хасан поймал на замахе. Почувствовал, как сталь вошла в мягкое, услышал удивленное: «Ох!» Тут же, пригнувшись низко, отпрыгнул, выставил острие вперед. Кто-то, шипя, навалился на него, перекатился, а потом страшной силы удар в бок отшвырнул Хасана к стене. Кинжала не выпустил, но что толку? Встать не мог, барахтался, как полураздавленная букашка, хрипя, стараясь вдохнуть. Все, конец. Если не убьют – искалечат. За то, что ранил, – поломают ноги, ребра. Разобьют руки. Сейчас.

Но никто не спешил добивать его, и ледяной ужас, прихвативший за глотку клещами, чуть отпустил. Хасан управился сесть, привалился к стене спиной. Увидел: темные тени у стены напротив зашевелились, раздался глухой стон. Вот одна поднялась. Помогла другой.

– Берите осла, – выговорил Хасан хрипло. – Берите осла и уходите. Я не стану доносить на вас.

Тень разогнулась, и придавленный, полный боли голос прошипел: «Твой долг ослом не покроешь, святоша!»

А Хасан вдруг, будто камень с обочины, подобрал внезапно подвернувшееся воспоминание. А вдруг? Спасение часто лежит в местах, о которых и не подозреваешь.

– Мой долг таким, как вы, покрывают братья Сасана, – сказал он. – Два Фельса мне должен за полдела.

Тень хрипло выругалась на непонятном языке. Потом добавила: «Ты не думай, святоша, что ты просто так выкрутишься. В другой раз и второй пыряк тебе не поможет». Но в словах его слышалась не угроза, а скорее страх.

Хасан, держась за стену, встал. И сейчас же тень подалась назад, зашипев.

– Убирайтесь! – приказал Хасан.

Тут с земли поднялся колченогий слуга. Вместе с разбойником они погрузили на осла распростертое на земле тело, скинув мех с финиками, чтобы освободить место. Слуга повел осла под уздцы, а разбойник, шипя от боли, помог оторваться от стены еще одному, скорчившемуся беспомощно.