Над нагорьем днями висела тяжелая, изнуряющая жара. Ночами она сменялась столь же изнуряющим холодом. Хасан трясся у дотлевающего костра, закутавшись во все свое тряпье, сунув ноги в седельную суму. Но дорога уже обернула его душу плотной, упругой коростой. Солнце едва успевало выкарабкаться из-за вершин, как холод ночи уже забывался, – будто и не было его вовсе, будто не терпел его, трясясь, а прочел о нем в старой книге. Хасан заметил, что уже исполняет все, необходимое телу, почти не замечая, – как тюрки. Мелкие хлопоты бивака, приготовление пищи, привычная уже боль в ягодицах и спине остались по ту сторону, где-то в пыли под ногами. Разум словно распахнулся настежь, раскрылся, как огромная равнина, видимая с горы. И все прежние знания, как поле первого землепашца, заняли лишь крохотный клочок ее.

Озеро Ван он увидел в полдень. Солнце висело прямо над ним в пронзительной синеве, невероятное, жгучее, но бессильное согреть выстуженный высокогорьем воздух. Ни единой травинки не шелохнулось вокруг огромной, иссиня-лазурной озерной чаши, будто небеса, проткнутые вздыбленным камнем, пролились сюда и замерли жидким льдом. На его глади пылало солнце – и казалось правдивее, ближе и ярче, чем желтое колесо над головой. Хасан вдруг почувствовал: и в его кровь льется этот вязкий, медленный, хмелящий тело огонь. Только здесь, в горах, рядом с чистой водой и ветром, снегом и солнцем, можно было по-настоящему жить – и умирать.

Дервиш, наблюдавший за ним, произнес тихо: «Настоящие мои братья, настоящие верные, живут только в горах. Там, где небо касается скал и родит синие камни, чистые, как эта вода. Но моя война и твоя – внизу».

Назавтра они снова встретили тюрок. Целый рой их, со стадами лошадей, шатрами, юртами, бунчуками и флажками. Тюрок в халатах, тюрок в кожаных бронях, тюрок в кольчугах и панцирных кафтанах, нелепых, как стога, с высоченными воротниками, тюрок с луками и копьями, тюрок с дротиками, тюрок с разномастными саблями, мечами и секирами, награбленными, должно быть, с половины мира, от Сина до Дамаска. Дервиш посмотрел с холма на стойбище и повернул осла в сторону, объехать за холмом. Но не успели перебраться за гребень, как явился тюркский разъезд. Подскочили, наставив копья. Командир, сверкая золоченым полумесяцем на краденом арабском шлеме, потребовал назваться и объясниться. Дервиш, поклонившись, сказал, что приехали они, нищие паломники, благословить воинов Аллаха на битву с неверными. Тюрок сплюнул.

– О храбрый озбаши, мы из свиты вельможного Рахима из Нишапура. Он – начальник сорока всадников. Где нам найти его? – спросил Хасан.

Дервиш глянул на него искоса. Тюрк хмыкнул. Сказал: «Их послали стеречь дорогу на Хлеат. Мои люди вас проводят».

Лагерь Рахима оказался невдалеке, в широком распадке между холмами. Шатров было много, – должно быть, не только Рахима, но еще и изрядную часть персов султан отправил подальше от главных сил. Хасан не удивился, – тюрки их презирали, считая годными лишь для того чтобы гибнуть под стенами крепостей во время осад. Ценили они только мастеров да проповедников. На подъезде к лагерю тюрк, ехавший позади, держа наготове лук, остановился. Передний подъехал к шатрам, крикнул. Ему ответили. Он вернулся, держа копье наперевес. Осмотрел дервиша и Хасана снова, будто в первый раз увидел. Уперся взглядом в Мумина. Тот выпрямился, дерзко глядя в ответ, стиснув кулаки. Хасан почувствовал, как вдоль хребта ползет медленный, липкий холодок. И вдруг услышал: «Хасан! Хасан ас-Саббах? Хвала Милосердному, я как раз вспоминал тебя сегодня!»

– Омар! – крикнул Хасан и, не обращая внимания на тюрок, соскочил с мула и бросился навстречу Омару, спускавшемуся с холма.

Обнялись, улыбаясь друг другу, – словно давние друзья, а не случайные попутчики, не пробеседовавшие и часа.

– Хорошо, что ты появился, а то я здесь уже умираю от скуки! – воскликнул Омар. – Поговорить решительно не с кем! А мой брат уже который день занят воображением битв и побед и даже про свои дорожные подвиги слышать не хочет.

Хасан глянул назад – тюрки уже мирно рысили вверх по склону.

– Пойдем, пойдем! – позвал Омар. – Вы проголодались, наверное?

Солнце еще и полпути не прошло от зенита к холмам, когда Хасану уже не хотелось ни разговоров, ни пищи. Хотелось только уронить голову на что-нибудь не слишком твердое, да и забыть обо всем до утра. Хасан втихомолку проклинал себя да щипал за ладонь. Помогало не очень. Сам виноват, не следовало столько есть. Хотя и знал, что после походного рациона не следует напихивать в себя много и сразу, но разве удержишься, когда настоящий мясной аш, и свежий хлеб с сыром, и маслины. Вроде и съел-то всего малость, а внутри будто непомерный, раздутый бурдюк сна пополам с ленью. Омар глядел понимающе, усмехался. Но спора не оставлял. Поражение из-за усталости, а тем паче из-за телесной слабости, – тоже поражение. В особенности когда происходит от невоздержанности. Аллах отнимает телесную силу у тех, кто упрямствует в бессилии ума.

– Ну и что же ты найдешь нерационального в этом мире, друг? – снова спросил Омар. – Движение солнца и звезд, зим и весен, – все определяемо и исчисляемо. То, что вчера – тайна, сегодня уже искусство. А назавтра это знает уже и базарный люд. Мир вокруг ясен, как кристалл, – достаточно посмотреть на него незамутненными глазами. Аллах создал его таким, – слава Ему!

Хасан воткнул ноготь себе в ладонь. Почувствовал под пальцами горячее. Вздрогнул.

– Скажи мне, брат мой, если ты построил дом на фундаменте из единственного камня, что будет с домом, если этот камень расколется?

– Упадет, само собою.

– Если ты строишь дом доводов, исходя из неверного посыла, что будет с ним? Разве не то же самое?

– Ну, Хасан, неужели ты Господа миров посчитал неверным посылом? – Омар улыбнулся.

– Нет. Я считаю, что Он непостижим уму. А все, построенное человеком на непостижимой человеку тайне, останется зыбким и непрочным, – что бы этот человек ни воображал. То, на чем строит человек, – всего лишь человеческое истолкование непостижимого. Оно слабо, как и сам человек.

– Да… – только и выговорил Омар, застигнутый врасплох. – Конечно, Господь нашим умом непостижим, но… посуди: вот, к примеру, это блюдце. Ведь с ним все ясно и просто. Гончар замесил глину, вылепил, художник расписал, обжег в печи. А мы берем с него маслины, так запросто. Где же тут тайна, – если, конечно, не высасывать ее из пальца, разглагольствуя про тайное предназначение этого блюдца, про то, что оно, быть может, спасет мне жизнь – или отнимет ее?

– А как произошла глина? Что такое огонь, обжегший ее? Вода, на которой ее замесили? А может, глина годится и для другого, невообразимого нам? Может, мы как дикари, которые, подобрав хлеб и не зная, что его можно есть, лепят из него идолов?

– Не знаем сейчас – узнаем со временем, – сказал Омар неуверенно.

– А как? Тычась вслепую, выуживая сведения из сотен противоречащих друг другу книг? Тратя годы недолгой жизни, чтобы проверить вычитанное и подслушанное на своем опыте?

– Ну, я не против потратить жизнь, чтоб найти что-то по-настоящему новое, полезное людям, убедить всех, что я не ошибся, – и записать так, чтобы потомкам не нужно было повторять за мной, тратить жизни на то, на что я уже потратил свою.

– Зная при этом, что кому-то на этой земле все, с таким трудом найденное тобой, уже известно?

– Знание, которым не делятся, умирает с тем, кто его носит.

Хасан покачал отяжелевшей головой:

– Настоящее знание не может умереть. Ты ведь не станешь спорить с тем, что все знание об этом мире, весь наш мир скрыт в Книге книг, – нужно лишь уметь ее прочитать, найти ее тайный, истинный смысл? Чего ради выяснять мелочи, частности, когда, можно потратить ту же самую жизнь на поиски источника всякого знания?

– И этот источник знания, без сомнения, человек? Имам нашего времени? – спросил Омар и, не дожидаясь ответа, добавил печально: – Мне кажется, нам лучше прервать наш спор. Вокруг, увы, слишком много чужих ушей, и мне не хотелось бы, чтобы кто-то причинил тебе зла только за то, что ты не покривил душой. Ложись спать в моей палатке, отдохни. Мне кажется, завтра будет большая битва.