Снаружи из низких — близких — облаков хлещет дождь.

Спускаюсь в ресторан обедать.

В мае баб Кате стало совсем худо. Павел Сергеич старался не выказывать тревоги, но это у него неважно получалось. Вскоре баб Катя и вставать перестала…

Я научился сам варить себе какао.

Когда я одевался на выпускной бал (вечером 21 июня, в понедельник), она почувствовала улучшение и даже встала с постели. Она научила меня в этот день завязывать галстук двойным узлом (до этого я знал лишь одинарный). У нее сияли глаза, в которых блестели слезы счастья. «ну вот и вытянули тебя, Атеня; серебряный медалист! будущий студент МГУ! Как Никуля с мамой радовались бы!.. Господи, слава Богу…» И когда я уходил, баб Катя перекрестила меня вослед. Для этого она вышла на крыльцо. Она стояла на крыльце, держась за дверь, освещенная заходящим солнцем; у ворот Сысой Псоич, не видевший ее столько времени и скучавший по ней, вскочил, радостный, гремя цепью и повизгивая. Я расстегнул ему ошейник; он кинулся к баб Кате и осторожно, все понимая, положил передние лапы ей на пояс; как он глядел на нее!.. Она, смеясь, трепала его по лбу, а он лизал ей руку…

В мире, который я оставлял, выходя на улицу, царило счастье, Литвин; радость, тепло, умиротворение.

В мире, где пребывал ты, я задыхался от пустоты вместо любви (Женя покинула меня) и от неуверенности в будущем.

— Деньги и власть! — возгласил ты с некоторым даже сладострастием, и лицо твое мутное исказилось и сделалось еще мутнее. Ты хмурился, и от этого непрерывная линия твоих сдвоенных пепельных бровей собиралась в неприятные складки. — Деньги — чтобы достичь власти и избежать случайностей на пути к ней; власть — во-первых, ради самой себя, ибо ничего нет приятнее собачьего взгляда плебея, который зависит от тебя; во-вторых, ради приумножения опять-таки денег, то есть чтобы достичь настоящего богатства, состояния. Если у вас имеется хоть капелька воображения, юноша, в чем я сомневаюсь, потому что воображение есть только у талантливых людей, а с талантами, юноша, у вас швах, — так вот, если б у вас была бы хоть крупица способности воображения, вы могли б понять, что такое богатство, но вам этого не дано, и вы всю жизнь будете вкалывать на государство за нищенские гроши, за жалованье, и оправдывать свое убогое существование тем, что вы, мол, получаете удовлетворение от работы — высшее, на что вы способны, о интеллигентствующий юноша… Ты чего скалисся?

— Полгода ты меня душил. Но теперь твоя душиловка кончилась. Я раскусил, что ты такое, Рома, оттого и улыбаюсь. Ты — самовлюбленный краснобай и злобный нуль. Нуль с отрицательным знаком. И мне смешно смотреть, как ты надуваешься. Удел всех нулей — надуваться, только гляди не лопни… У меня легко на душе, и мне смешно. Мне тебя было бы жаль, если б я не знал, что за паршивая у тебя душонка. Твои потуги на величие…

— Ребята, перестаньте ссориться, — прикрикнула Женя с досадой. — Тимон, ну пожалуйста… Рома, угомонись!..

Наш выпускной бал закончился.

В какой-то момент, опьянев от шампанского, я повел себя неосторожно; под лестницей, где мы тайком от учителей распивали вино, я, томимый тоской, вдруг принялся читать стихи: Ходасевича, Набокова, Цветаеву… Друзей моих не было рядом (Ваня на балу отсутствовал по понятной причине, Антон же с футбольной городской командой играл матч в Севастополе), и некому было остановить меня. Пружана меня выручила: ворвалась в закуток решительно и увела меня наверх, где заставила меня танцевать с собою вальс.

Женя не отходила от тебя…

Потом, в преддверии утра, я уже спустился было вниз, в фойе, направляясь домой, когда меня окликнула сверху, с площадки лестницы, Женя. Она почти силой не отпустила меня; мы втроем — она, я и ты — в занимающемся рассвете спустились на берег моря, и моментально занялся, как огонь, и всю дорогу полыхал неприязненный разговор.

Впервые за много-много дней Женя и я шли рядом, и она держалась за мой локоть (и за твой тоже). У нее были другие, новые духи. Вообще, она была как-то по-новому, необычно оживлена; ее словно что-то беспокоило: она прятала от меня горящие взволнованно глаза.

Почему-то мы спустились на пляж. Наша с тобой перебранка продолжилась на пляже. Я впервые вывел тебя из равновесия. Я побил тебя твоим же оружием: твой оппонент ярится от твоей наглости, а ты в ответ спокоен, улыбочку довольную тянешь… Вот и я так же улыбался, и сработало.

Над пустынным пляжем и морем занимался багровый рассвет. Море выкатывало нам из сумрака всклокоченные волны, словно что-то рассказывало, волнуясь, о прошедшей ночи. Мы с Женей сидели на скамеечке все того же навеса, крыша которого так и продолжала провисать на похилившемся столбе уже столько лет. Ты, разувшись и закатав по щиколотку штаны, расхаживал поодаль взад-вперед вдоль воды.

Я вспомнил, как год назад мы вшестером встречали такой же багровый рассвет в степи, и спросил у Жени вполголоса, помнит ли она это.

— Еще бы, — грустно ответила она почти шепотом и покосилась на тебя.

Я спросил у нее, написала ли она за «последнее время» какие-нибудь новые романсы для института Гнесиных (она передумала с ГИТИСом и собиралась поступать в институт Гнесиных); да, ответила она тем же шепотом (тебя стеснялась, паскудник); но для вступительного экзамена выбрала лишь правоверно советских поэтов и поэтесс; никаких Ахматовых, Гиппиус и Набоковых; лишь Прокофьев, Смеляков, Новелла Матвеева и Римма Казакова.

— Ты когда уезжаешь в Москву? — спросила она, покраснев и смутившись (того, что она отдалилась настолько, что даже этого не знала, а ведь мы так и сидели все эти последние месяцы с нею за одной партой и в общем-то разговаривали).

— Двадцать седьмого.

— Ой, и я! — радостно воскликнула она.

И в этот момент над морем и берегом разнесся твой истеричный визг.

— Потуги на величие! — завизжал ты и подбежал к нам.

У тебя тряслись губы. В твоих глазах стояла черная вода.

— Рома! Рома! — Женя вскочила. — Да что с тобой?!

— Да я всех вас вот так держу, понял?! — Ты, сжав кулаки, будто кого-то за горло схватил и крутнул с силой, горло это воображаемое ломая.

Мне стало отвратительно дышать одним с тобой воздухом. Я посмотрел на Женю, изумляясь в который раз, как она не понимает, что за мерзавец пред нею.

Рассветало; чем светлее разливалось над морем, тем сильнее делался теплый ветер и громче шумели темные волны, накатываясь на песок и исчезая в нем; кое-где вдалеке уже и пена летела с их вершин; барашки забелели; от горизонта надвигалось на нас огромное, в полнеба, темно-багровое облако, освещенное снизу невидимым нами солнцем, которое вот-вот должно было показаться из-под края моря.

Набежавшая волна окатила тебя, зазевавшегося, по колени. С сокрушенно-мрачным лицом ты вернулся под навес, сел поодаль. Я чувствовал, что ты ловил мой взгляд.

— Ладно, прогулки не получилось, — со вздохом сказала Женя и встала. У нее было разочарованное, усталое, осунувшееся лицо. — Эх вы… Бал кончился, погасли свечи. Пошли по домам, что ли… Скучно… Тучи какие-то набегают… как бы дождь не начался.

— Слышь, математисьен! — подал вдруг ты голос. — Студент эм-гэ-у! А слабo тебе на скорость до баржи и обратно?!

У меня вдруг странно просторно сделалось в груди, словно распахнулась некая заслонка. Меня охватил озноб. Мгновенно вспомнилось давнишнее видение: взлохмаченные синие волны на рассвете, шлепанье рук по воде за моей спиной, ветер, Женя под навесом. Боже, я только сейчас сообразил, что меня безотчетно беспокоило всю ночь: Женя была в новом белом платье, в котором я ее уже видел! видел! три года назад! в том видении, после которого я валялся в обмороке на этом самом месте!

Я вскочил, едва сдерживаясь, чтобы не застучать зубами от охватившего меня страшного озноба. Женя что-то крикнула. В исполинской тени под тучей бил брыльями серокрыльчатый капюшон, и оттуда сверкнул на меня огненный зрак. Послышался гром — тихий, сдержанный, далекий.