— Видите ли, — слегка запинаясь и по-прежнему не глядя, сказал он, — о чем бы я ни говорил, что бы ни сделал, все смотрят не так, как на других… Никто не говорит, что я думаю неверно, чувствую неправильно, все говорят: «миллионер… миллионы…» Если б вы знали, как это… скучно!..

Мижуев неловко улыбнулся, и по этой улыбке видно было, что вместо «скучно» он хотел сказать нечто большее и серьезное.

Подгурский во все глаза посмотрел на него. Он уже забыл предыдущий разговор и не сразу понял, почему Мижуев говорит об этом.

«А ведь Четырев, пожалуй, прав! — с любопытством подумал он. — Его, очевидно, здорово кочевряжит!.. Дурак все-таки… с жиру бесится!..»

— Тут есть что-то ненормальное, — продолжал Мижуев, скорбно и болезненно морщась… — Почему вы, например, смотрите на какого-нибудь Четырева, который зарабатывает в сто раз больше вас, совершенно просто, а…

— Что ж — Четырев… — заметил Подгурский: — Сколько бы он ни зарабатывал, он все зарабатывает собственным горбом. Пока есть силы работает, заболеет или выйдет из моды и сделается таким же, как я… Да и что он там зарабатывает!.. Жизнь его мало отличается от моей. А миллионер дело другое. Другая жизнь, иные возможности… Положение его исключительное и отношения к нему исключительные. Я, собственно говоря, не совсем понимаю, что вас так мучит?..

— Не мучит, а… раздражает… — возразил Мижуев, болезненно почувствовав, что его излияние приняло характер слишком серьезный. Ему стало стыдно, что он откровенничает с Подгурским.

Подгурский молчал и любопытно ждал.

— Раздражает это выделение меня из общего строя, — поддаваясь выжидательному молчанию Подгурского, против воли продолжал Мижуев. — Неужели нельзя допустить, что я такой же человек, как и все, так же думаю, так же чувствую…

— Я думаю не так, — улыбнулся Подгурский, — как хотите, а деньги — сила большая… И вы не можете не пользоваться ею, потому что всякий живет тем, что у него есть. Там, где мы рассчитываем только на свое «я», на его хорошие или дурные качества, там вы невольно пустите в ход свои деньги… И всякий человек это знает. Мне, например… Мне наплевать, а все-таки я чувствую, что вы — не я, не Опалов, не Четырев… Может, вы и ничего мне не сделаете, ни дурного, ни хорошего, но вы можете это сделать. И… черт его знает что!.. Это, конечно, мешает. Я, например, сейчас сказал, что мне на ваши миллионы наплевать, и сказал искренне, а между тем в тоне-то и сфальшивил!..

Подгурский искренне усмехнулся и развел руками.

Мижуев кивнул головой. Он смотрел теперь прямо в лицо Подгурскому и, казалось, чего-то ждал.

— Как хотите, — с какою-то даже досадой сказал Подгурский. — Не могу же я забыть, что вы миллионер, что вы жили и живете такими наслаждениями и такими возможностями, которые мне и во сне не снились; можете вот дать мне тысячу рублей, а можете не дать и сделать мне что-нибудь скверное… Возьмите вы Пархоменко…

— Я не говорю о Пархоменко, — возразил Мижуев, выражением голоса отделяя себя от этого имени.

— Да ведь для нас вы — одно и и то же!.. — опять с искренней горячностью убедительно вскрикнул Подгурский. — Ведь мы же не знаем, что вы думаете, что вы чувствуете…

Он на секунду замолчал и вдруг, как бы поймав что-то:

— Вот вас раздражает, что на вас так смотрят все… Но вы сами, Федор Иваныч; делаете ли что-нибудь, чтобы показать нам свою настоящую душу — не миллионера, а просто Мижуева… Ведь вы сами ни на секунду не забываете, что вы миллионер!.. Вместо того, чтобы заслужить хорошее отношение, вызвать его чем-нибудь, вы раздражаетесь, требуете таких отношений… Хочу, мол, «штоп!..» Это ведь тоже…

— Мне кажется, я держу себя даже слишком просто… — горячо возразил Мижуев.

Подгурский чуть-чуть пожал плечами.

— Вот вы говорите «слишком»… Для меня не будет «слишком», если я возьму да и расскажу Опалову, что меня мучает, а вы в этом видите «слишком»: вам кажется, что, откровенничая со мной, вы снисходите! Вам, пожалуй, уже и стыдно своей откровенности? Ведь правда?

Тон Подгурского стал дерзким, и какая-то непонятная мстительность зазвучала в нем.

— Вы сами этого, может быть, и не замечаете! — с торжеством сказал он.

— Вот видите… — скорбно сказал Мижуев и пожал широкими плечами. — У другого вы бы и не заметили этого, а мне не прощаете… Вы слушаете меня и, наверное, думаете, что я ломаюсь или самодурствую на свой манер… С жиру бешусь.

Подгурский невольно смутился и засмеялся.

— Не буду отрицать. Немного есть…

— Да… — грустно кивнул головой Мижуев. — Вы не хотите видеть, что я искренне рад поговорить с вами, потому что мне кажется, будто вы относитесь ко мне — дурно или хорошо — независимо от моих миллионов!..

— Я думаю!.. — сказал Подгурский и против желания припустил лишнего благородства.

И разом уловив эту фальшь, оба замолчали: Мижуев угрюмо и бессильно, Подгурский с досадой.

«Сумасшедший какой-то!» — подумал он, за свою фальшь раздражаясь не на себя, а на Мижуева.

В раскрытое окно было видно темное движущееся море; с набережной долетали глухие стуки копыт и отдаленная музыка. Подгурский чувствовал, что надо скорее говорить, но сразу не нашелся. Молчание продолжалось, и чем дальше, тем труднее было возобновить разговор. Как будто что-то оборвалось. И стало тяжело, точно напрасно и бессмысленно было потрачено то, чего в душе мало. Мижуев тяжело вздохнул и расправил скрещенные на столе могучие руки.

— Ну, пойду… — выговорил он.

— Куда? Посидите.

— Нет, у меня голова что-то болит. До свидания.

Подгурский с досадой неприметно пожал плечами.

«Тьфу, черт, какой тяжелый!..» — подумал он.

И в эту минуту ему бросился в глаза бумажник, забытый на столе. Подгурский хотел позвать Мижуева, но что-то удержало его.

Мижуев вышел на тротуар и тихо побрел в сторону сада.

Нечто странное осталось в памяти и мучило его: не то это был тяжелый, неудачный, глупый разговор с каким-то проходимцем, не то какое-то торопливое движение за его спиной, когда он выходил из ресторана.

— Что такое?

И вдруг он вспомнил, что забыл бумажник. И прежде чем подумал, почувствовал, что произошло скверное. Неясная мысль родилась в нем, и одну минуту он хотел скорее уйти, но потом поймал себя на мысли, что Подгурский украдет, и ему стало неловко. Мижуев повернулся и вошел обратно в ресторан.

Подгурский чуть не наткнулся на него. И по одному взгляду на слегка растерянное, но в то же время наглое лицо, с враждебными, готовыми к защите глазами, Мижуев гадливо понял, что это правда.

С минуту они смотрели друг на друга в глаза. Потом Мижуев неловко выговорил:

— Я тут забыл кошелек.

Подгурский мигнул глазами, вскинул брови и весь пришел в движение, как бы готовый лететь на поиски:

— Разве?.. Я не видал. Человек!

— Не надо… — тихо возразил Мижуев.

— Как не надо… надо поискать… — засуетился Подгурский, но лицо его стало похоже на пойманного, но еще готового кусаться зверя.

Мижуев прямо посмотрел ему в глаза.

— Мне ведь это неважно… — путаясь, проговорил он.

Ему вдруг страстно захотелось, чтобы Подгурский понял, что он не может сердиться за эти проклятые деньги, и прямо, просто сказал.

Но лицо Подгурского стало еще злобнее и даже как будто оскалились его готовые укусить зубы.

— Что вы хотите сказать?.. Я говорю, что не видал!..

Мижуев коротко посмотрел ему в глаза, криво усмехнулся и вдруг, махнув рукой, пошел назад.

Когда Мижуев вернулся домой, сел за письменный стол и по привычке потянул к себе кучу писем и телеграмм, вошла Мария Сергеевна, вся свежая и сияющая, как будто вносящая с собой облако горного воздуха и запах цветов и моря. И сразу — по беспричинно улыбающемуся лицу и по ускользающему блеску глаз — Мижуев почуял, что она, еще не сказав ни слова, чего-то хитрит. Хитрит и боится, как боятся только красивые женщины, и тонкая, и прозрачная лукавая игра красоты, слабости, беззащитности и лжи придает им раздражающую, неуловимую загадочность.