Хотя никто не смотрит на первого вахтенного, он понимает, что эти слова относятся к нему, и, покраснев до кончиков волос, вскакивает на ноги. Старик кричит вслед ему:

– «Типперери»,[26] если можно!

Когда первый вахтенный офицер возвращается, а по лодке разносятся первые аккорды песни, Старик язвительно интересуется у него:

– Надеюсь, господин первый вахтенный офицер, эта мелодия не подрывает основы Вашего мировоззрения.

И затем, торжественно подняв указательный палец, добавляет:

– Голос его хозяина – не нашего.[27]

Я сижу на полу рядом с дверью в носовом отсеке, подтянув колени к груди. Тут можно сидеть только таким образом, с торпедами внизу, прислонившись спиной к стене.

Разговор идет легко. Совсем не похоже на напряженную атмосферу офицерской кают-компании. Тон, как обычно, задают все те же Арио и Турбо напару с Данлопом и Хекером. Некоторые менее говорливые уже прекратили спорить, предоставив другим простор для дискуссий и выпендрежа друг перед другом, и разбрелись по койкам и гамакам, подобно ночным животным, расползающимся по своим логовам.

– Однажды проститутка описала мне всю спину, – доносится сверху голос из гамака, – Вот это было здорово, скажу я вам!

– Ну ты и свинья!

– Здорово? Я расскажу вам, что такое здорово! – заявляет Арио, – На нашем пароходе был один тип, который постоянно твердил: «Воткни в пробку гвоздь, привяжи к нему струну, засунь пробку себе в зад и попроси кого-нибудь сыграть мелодию на этой струне!»

– Что, не могли придумать ничего интереснее?

– Говорят, что при этом испытываешь очень приятные ощущения в заднем проходе, – продолжает настаивать Арио.

Тут до меня долетает обрывок разговора из дальней части отсека, ближе к носу:

– Эмма до сих пор не знает, кто лишил ее девственности.

– Как так?

– Как так? Боже, неужели ты настолько глуп? Попробуй, подставь свой зад под циркулярную пилу, а потом спроси, какой зубец порвал тебя первым!

Раздается взрыв хохота.

Я впервые вижу старшего механика Йоганна на мостике. При ярком дневном свете он выглядит вдвойне более истощенным и бледным, нежели в моторном отсеке, освещенном электрическими лампами. Не успел он появиться здесь, как уже весь дрожит, будто его только что подняли с теплой постели.

– Непривычны к свежему воздуху, Йоганн? – спрашиваю я. Вместо ответа он мрачно взирает поверх фальшборта с видом, выражающим что-то очень похожее на омерзение. Морской пейзаж ему явно не нравится. Я никогда не видел его прежде в таком плохом расположении духа. Обычно он всегда бодрый, но только когда он смотрит на трубы и манометры. Для него серебристые плиты палубы в отделении электродвигателей – настоящее воплощение жизненных устоев, запах масла – лучше всякого бальзама для его легких. Но тут, наверху, лицом к лицу со стихией – да пропади оно все пропадом! Скользящий по океанской глади взгляд, полный отвращения, ясно дает понять, что, вне всякого сомнения, вид моря может быть очень даже приятен для примитивных созданий, вроде матросов, но только не для специалистов, которые на «ты» со сложнейшими механизмами. С лицом, на котором написана непреклонная уверенность в этом постулате, Йоганн молча спускается вниз.

– Теперь он пойдет изливать душу своим машинам – жаловаться на жестокое-жестокое море, – говорит второй вахтенный офицер. – Забавные гении эти мотористы. Такое впечатление, что свежий воздух вреден для их легких, солнечный свет раздражает сетчатку их глаз, ну а морская вода – просто раствор соляной кислоты.

– Но ведь шеф не такой, – замечаю я.

Второй вахтенный никогда не лезет в карман за словом:

– Он – типичный извращенец среди них!

Для меня выходы на мостик – истинное спасение.

К счастью, на мостике помимо наблюдателей разрешается присутствовать еще двум членам команды. Я использую эту возможность как можно чаще. Когда я просовываю голову в люк боевой рубки, чувствую себя на воле. Я вырвался из механической клетки, из пространства, ограниченного стенами, из прелой вони к свету и чистому воздуху.

Первым делом я изучаю небо, пытаясь найти там погодные приметы, затем быстро оглядываю горизонт. Потом я кручу головой по сторонам, и наконец запрокидываю ее назад. Сквозь разрывы в облачной пелене я устремляю свой взор в небеса. Ничто не мешает мне наслаждаться этим гигантским калейдоскопом, картинки в котором непрерывно сменяют одна другую. Я наблюдаю, как меняется панорама неба над головой: сейчас, к примеру, оно глубокого синего цвета в вышине. Все прорехи между быстро двигающимися облаками заполнены насыщенным синим цветом. И лишь вдалеке, над самым горизонтом, пелена облаков разрывается. Там голубой цвет не такой густой, разбавленный восходящими потоками влаги, испаряющейся с поверхности океана. К востоку над горизонтом все еще виднеется мазок красной краски, на фоне которого плывет единственное темно-лиловое облачко.

Сейчас за кормой лодки происходит нечто поистине удивительное. На полпути к верхней точке небесного купола растекается пятно синевато-стального цвета, пока оно не начинает смешиваться с потоком бледной охры, поднимающейся из-за горизонта. Сперва в месте соприкосновения двух красок возникают струйки землисто-зеленого цвета, которые постепенно начинают подсвечиваться сзади тусклым голубым светом с едва сохранившимся оттенком зеленоватого цвета: на небесной палитре возникает цвет, который художники называют веронский голубой.

К полудню небо заполняет холодный серебристо-серый цвет. Громады облаков исчезают, и лишь несколько шелковистых перистых облачков загораживают своей вуалью солнечный лик, разбрасывая его сияние серебристыми бликами и вспышками. На небе разворачивается тихая пасторальная сценка в нежных перламутровых тонах – как будто картина, написанная внутри раковины.

Во второй половине дня по правому борту за темно-синими облаками сверкают полосы желтого и оранжевого света. Их насыщенный, тяжелый цвет наводит на мысль о масляных красках. Облака взлетают ввысь, как будто спасаясь от пожара в прериях: настоящее африканское небо. Я представляю себе горы с плоскими вершинами, жирафов, щиплющих ветки акаций, гну и антилоп.

Вдалеке слева по борту из-за груды грязных шерстяных облаков в небо поднимается радуга. Над ней видна вторая, более бледная дуга. В центре их полукружья плывет темный шар облака, похожего на разрыв шрапнели.

Ближе к вечеру окружающие меня декорации меняются до неузнаваемости. Перемена достигается не за счет нескольких новых занавесов или смены некоторых оттенков; вместо этого прибывает величественная процессия облаков, быстро заполнивших собой все пространство неба.

Посчитав причудливость их форм недостаточно поразительной саму по себе, солнце прорывается в разрывы между тучами, меча вниз под косым углом копья света прямо в скопище облаков.

После ужина я опять выбираюсь на мостик. День гаснет, растворяясь в сумерках. Остатки света разбросаны пятнами по облакам, плывущим вровень друг за другом подобно костяшкам абака[28] на западном небосклоне. Вскоре на небе можно различить лишь маленькое пушистое облако, в котором запуталось немного уходящего света. Сияние закатившегося солнца озаряет непродолжительное время горизонт, но затем и оно меркнет. День завершен. На востоке уже наступила ночь. Вода, скрытая фиолетовыми тенями, тоже преображается. Ее говор становится громче. Лодка скользит по волнам, как по груди спящего исполина, вздымающейся во сне.

Каждую полночь меня будит смена вахты в машинном отсеке. Обе вахты, сменяющая и сменяемая, должны миновать унтер-офицерскую каюту. Некоторое время обе двери в дизельное отделение остаются открытыми. Рев двигателей наполняет каюту. Они втягивают в себя сильный поток воздуха, от чего моя занавеска надувается подобно парусу. Один из возвращающихся с дежурства людей, протискиваясь мимо разложенного стола, заставляет ее выгнуться в противоположном направлении. Теперь покой восстановится лишь спустя некоторое время.