Он решил прекратить разговор и сказал:
— Да брось, мама, ради бога. У нас чисто дружеские отношения. Ну, пару раз подвозил на машине. Что в этом такого? Мы же вместе работаем. А если ты так волнуешься, обещаю, что больше сажать ее в машину не буду. Пускай добирается на общественном транспорте. — И хотя Заур говорил в обычной своей полуиронической манере, сводя все к шутке, он ощутил какую-то неловкость за эти слова, какую-то вину перед Тахминой и, пытаясь как-то компенсировать свое маленькое предательство и тем самым хоть немного оправдаться перед собственной совестью, добавил:- А что касается Дадаша, клянусь тебе, все это чистое вранье. Ничего между ними никогда не было. Я точно знаю.
— Откуда ты-то знаешь? Сама, что ли, сказала?
— Нет, просто я работаю там же и кое-что знаю. Это чистейшая ложь.
Но Зивяр-ханум не желала сдавать позиций:
— Да только ли Дадаш? Вот и наш сосед крутил с ней года два назад.
— Какой сосед? — спросил Заур, и все в нем похолодело.
— Да сын Алии, Спартак. Алия мне рассказывала. Говорит, прохода парню не давала. От телефонных звонков покоя не было. Ночью, рано утром! И откуда звонит-то? Из дому, что ли? При муже… Эх…
Заур чувствовал, как все в нем немеет, наливается какой-то мертвенной тяжестью, и единственным его желанием становится сейчас же увидеть Тахмину и либо опровергнуть слух, либо, подтвердив его, положить — тогда уже совершенно бесповоротно — конец их отношениям. И он уже не слышал слов матери, которая все говорила и говорила о том, как наконец вмешалась Алия, но, в отличие от нее, Зивяр-ханум, не с сыном решила этот вопрос (он у них тоже не сахар, шалопай порядочный), нет, Алия имела дело с самой стервой: позвонила ей и пообещала вырвать все волосы до единого. Тем более что у нее, говорят, и волосы-то не свои, а парик…
И Заур, будто издали слыша это и воспринимая нелепые слова и угрозы не фигурально, а в самом прямом смысле, представлял Тахмину с вырванными Алией-ханум (и Зивяр-ханум) глазами и волосами, о которых он доподлинно знал, что они у нее свои…
— Я выйду пройдусь немного, — только и сказал он. Из первого же автомата он позвонил Тахмине.
— Слушаю, — ответил бархатный баритон Манафа, мужа Тахмины.
Заур повесил трубку.
Был уже поздний вечер. Он бродил по городу и еще два раза звонил и каждый раз бросал трубку, услышав голос Манафа. Конечно, он мог поздороваться, назвать себя и попросить к телефону Тахмину: в конце концов они работали вместе и знали друг друга не первый месяц. Но ему было крайне неприятно говорить с Манафом, просить его позвать Тахмину, потом, зная, что Манаф рядом, выяснять с Тахминой отношения.
И он все бродил и бродил по городу, нервничая и успокаивая себя, и часа через полтора пришел к утешительной мысли: «Хорошо, допустим, Спартак. И даже Дадаш. Мне-то какое дело? Во-первых, все это было до меня. Во-вторых, я что? Блюститель ее чести, что ли? А в-третьих, ведь и я был с ней. Вот если бы не было нашей близости и она строила из себя недотрогу, а потом я узнал, что она была с другим или с другими, был бы повод для волнений. А так — чего я раскипятился? Нам было хорошо вместе? Факт. Она красивая, очень красивая женщина! Тоже факт. Что страшного в том, что она нравится мужчинам, а они, если не добиваются успеха, и скорее именно поэтому, начинают трепаться?»
Из всех его мыслей последняя была самой приятной. Конечно, Тахмина не была скромницей в минуты их близости, и это его настораживало, но ведь в конце концов она была замужем не первый год, а женщина больше всех учится этому у мужа или совместно с мужем. «Конечно, мне все равно, с кем она была и была ли с кем-нибудь до меня, — думал Заур. — И все же… только не Спартак!» Слишком неприятен был он Зауру еще со времени детских игр и драк, когда Спартак постоянно дрейфил, ябедничал и продавал их. «Ну, конечно, — думал Заур, Алия-ханум просто врет. Как могла Тахмина, королева, умница, звонить и навязываться этому подонку Спартаку? И конечно же сам Спартак бегал за ней и, ничего не добившись, распустил язык, что, как известно, на более солидном и высоком уровне делал и Дадаш». Она же объясняла ему, и он поверил ее словам, убежденный не только логикой рассудка, но по-своему еще более верной логикой их близости. Ему хотелось, чтобы она так же ясно и определенно рассказала ему о Спартаке, рассеяла и эти его сомнения. В последний раз он позвонил в двенадцать ночи и, вновь услышав уже полусонный голос Манафа, бросил трубку.
Возвращаясь домой более или менее успокоенный, он думал о том, как действительно все странно: вот сейчас он слышал сонный голос ее мужа. Наступила ночь. И у них, наверное, уже темно. Они под одной крышей — Манаф и Тахмина, а может быть, и под одним одеялом. Вот сейчас они, может быть, занимаются любовью и Тахмина так же закрывает глаза, как с ним, Зауром, но это его, Заура, мучает гораздо меньше (хотя и мучает все же), чем ее предполагаемая связь в прошлом со Спартаком.
Накрапывал дождь, и Заур, направляясь домой, принял неожиданное решение: узнать у Дадаша телефон Тахмины на ее новой работе. Он вспомнил смешную и странную историю, которую рассказывали ему и Дадаш и Тахмина и которая стала почти легендарной в издательстве: как однажды глубокой ночью к Дадашу позвонил Неймат и спросил у него, какого цвета глаза у Тахмины.
«Нет, я не буду звонить Дадашу ночью, чтобы не повторять Неймата, — решил Заур. — Спрошу завтра утром, на работе».
На следующий день он долго не мог подойти к Дадашу — у того все время торчал народ. Когда он зашел в первый раз, он увидел за бывшим столом Тахмины смуглую девушку с волосатыми ногами и понял, почему все мужчины в отделе, ходят с похоронными физиономиями, небритые и в несвежих рубашках.
Перекинувшись несколькими словами с Нейматом, он ушел. Заглядывал еще два раза. И только в обеденный перерыв застал Дадаша одного. Тот, расстелив на столе лист белой бумаги, ел курицу. Стояла еще довольно жаркая погода. Капли пота на его лице смешивались с каплями жира, стекающего с курицы…
— А, Заур, заходи, угощайся, — сказал он.
— Нет, спасибо, я ел, — ответил Заур, переведя глаза с Дадаша на его пухлый раскрытый портфель, и уселся за соседний стол.
— Ты ко мне? — еле выговорил Дадаш набитым ртом.
— Да, — сказал Заур, — вы случайно не знаете телефона Тахмины на новом месте?
— Знаю, — сказал Дадаш, вытащил засаленную записную книжку, полистал и сказал номер телефона. Заур не стал записывать, он запомнил его на всю жизнь так же, как номер ее домашнего телефона.
Разговор был исчерпан, он узнал то, за чем пришел, узнал без свидетелей, а значит, и кривотолков, и теперь можно было уходить. Но Заур замешкался и, чтобы как-то оправдать задержку, неожиданно для самого себя спросил:
— А почему она ушла отсюда?
Дадаш долго прожевывал кусок, пока оказался в состоянии говорить. Но и прожевав и проглотив его, прежде чем ответить, долго и укоризненно качал головой.
— Эх, беда с этой девкой! И всю жизнь она вот так будет мотаться. Искать то ли себя, то ли… нового любовника, — с неожиданной резкостью заключил Дадаш и уже спокойнее добавил: — Старая любовь, наверно…
— Какая любовь? — ошеломленно спросил Заур.
— А этот самый, как его там, Магеррамов Мухтар. Режиссер на телевидении. Я не знаю, что там у них было и когда, но это он ее туда сманил. Диктором, говорит, будешь. Ей-то, с ее университетским дипломом! Философ как-никак и вдруг — в дикторы. Чего ради, спрашивается? Чем ей здесь плохо было? И зарплата хорошая, и гонорар подбрасывали. Приходила когда хотела, уходила когда хотела…
Заур чувствовал затаенную, но крепкую обиду в словах Дадаша. Неужели он в самом деле любил Тахмину и не может простить ей вероломства? Что в нем говорит — злость, ревность или просто старческая обида, брюзжание на непутевую девчонку, отцовское недовольство шалостями избалованной капризницы? А может, все вместе? И кто такой Магеррамов? Это еще что за явление? Старая любовь! Не о нем ли говорила Тахмина, когда упомянула, что ее пригласил на телевидение старый приятель? Приятель! Везде у нее приятели. Ну и женщина!
