Тот долгий берег тянулся и тянулся, петляя по линии прибоя, ощерившихся скал, гладкого пляжа, то вбирая море в небольшие лагуны, то выступая в море крошечными мысами, робко пытающимися отстоять свою зыбкую песчаную независимость от волн — порой ленивых, порой беснующихся от ветра, готового часами гладить и перебирать золотые песчинки на узкой кромке, чтобы в один миг рассеять и разнести их по всему свету. Этот долгий берег — от маяка в Пиршагах до трубы ГРЭС в Мардакянах, тянущийся мимо прибрежных поселков — Бузовны, Загульба, Бильгя — и уходящий все дальше — через Нардаран, Сараи, Джорат к Сумгаиту — и дальше на север; берег, с его восходом на дальнем морском горизонте и исполинским закатом на Загульбинских высотах, казался Зауру самым неповторимым и прекрасным уголком земли. Он пытался определить, что отличает эти места от всего остального Каспийского побережья. Может быть, своеобразие заката: солнце, пройдя за день над всей обозримой гладью моря, садилось к вечеру за холмами и, прежде чем окончательно уйти в ночь, еще долго окрашивало — само уже невидимое — весь этот берег, и море покрывалось ржавыми пятнами, соприкасающимися на неверно дрожащей воде с длинными тенями причудливых скал, и дома с горящими в закатный час окнами выглядели печальней и меньше. Покой и умиротворение воцарялись на берегу в эти часы, в последние минуты перед ночной жизнью моря; редкие купальщики, две-три поздние машины у скал, мужчина, выжимающий плавки, воровато озираясь — нет ли кого, кто видит его? И машина, бесшумно скользящая по пляжу в сгустившихся сумерках. И голоса последних купальщиков, уже невидимых в наступившей темноте, их невнятный веселый говор и девичий смех. И свет задних фар удалившейся машины, две красные ленты, тянущиеся за ее задними колесами по влажному песку…

Ветер, внезапно налетевший с моря, сорвал тенты, опрокинул указатель запретной для купания зоны, засыпал песком скамейки на берегу. Вой ветра заглушил скрежет жестяных раздевалок, скрип дверей павильона, где продавали воду и пиво. Волны вбежали далеко на пляж.

Ветер у моря звучал иначе, чем в городе, иначе, чем в лесу, чем в поле. В городе он играл на трубах, железных кровлях, ставнях, дверях, гудел в проводах, шуршал обрывками газет и афиш, пустыми папиросными и спичечными коробками. В лесу он шумел листвой деревьев, скрипел ветвями, готовыми вот-вот обломиться, но упорно держащимися. В поле чистом он был без инструментов и выл себе, пел, пел без аккомпанемента. Разные моря звучат по-разному. Каспий на этом берегу скулил в ветреные ночи тоскливо и протяжно.

И однажды, так же внезапно, ветер утих. Море вернулось к себе, успокоились пески, в зыбком колебании притихли тенты, замолчали двери, окна, жестяные стены раздевалок.

И была уже осень. Лишь мусор на пляже — арбузные корки, пустые бутылки, ящики из-под пива, клочки лопнувшего волейбольного мяча, брошенная в стороне волейбольная сетка — по-своему напоминал о прошедшем летнем сезоне, шумном и веселом.

Опустели дачи, и дома стояли с заколоченными окнами и дверьми. Где-то далеко-далеко, гулко и ритмично отбивая дробь, стучали колеса быстро мчащейся электрички, и ее протяжный гудок долго, медленно, как белый дым высокой трубы, растекался над побережьем, над приглаженными легким ветерком песками.

На самом краю пустынного берега рыбаки спускали в море лодку, крестьянки жительницы прибрежных поселков — стирали у линии прибоя красивые пестрые ковры, натирая их гилабы (мелкая глина) и мылом, а затем смывая пену голыми ногами. Голые ноги топтали в каменных чашах виноград, заготавливая его для дошаба и ирчала — сладкого виноградного варенья.

Маленький постушонок купал у моря своего барашка. И где-то совсем далеко проскакала белая лошадь. Как она сюда попала?

— Холодновато, — сказала Тахмина, обтираясь большим махровым полотенцем, которое протянул ей из машины Заур. Она только что вышла из моря, и вслед за ней прямо до машины тянулась цепочка морских капель, и, войдя в машину, она внесла в нее мокрый песок, осыпающийся с ног. — Больше купаться нельзя. Это в последний раз.

— Да, — сказал Заур, затягиваясь сигаретой и недовольно морщась: ведь можно же стряхнуть песок, не входя, в машину, как делал всегда он сам. «Но ведь и правда последний раз в этом году мы приезжаем купаться», — подумал он и сдержал упрек. Вслух он сказал только:- Да, скоро осень.

Одетая и причесанная, она уже сидела на влажном заднем сиденье, и вдруг Заур услышал:

тихо напевала она.

У нее был низкий и довольно приятный голос, и пела она всерьез — не мурлыча, не комкая слова, а с каким-то особенным потаенным смыслом.

— Хорошая песня, правда? — сказала она.

— Хороший голос, — ответил Заур, и она улыбнулась, отбросив волосы со лба.

— Сделай это еще раз, — попросил он.

— Что?

— Вот так же отбрось волосы.

Она улыбнулась, повторила жест, который нравился Зауру, и опять запела:

— Отчего, а? Отчего? — сказала она вдруг, резко оборвав песню, взъерошила ему волосы и рассмеялась. — Отчего ты такой грустный со мной, а, Зауричек?

— Разве? — спросил Заур для того, чтобы как-то откликнуться. — Наверное, потому что скоро осень и мы сюда больше не придем.

— А помнишь, как мы приехали в первый раз?

— Конечно, помню, это же была наша первая ночь, — с иронической важностью сказал он. — Но это было не здесь, а вон там, за тем холмом, за скалами.

— Я знаю. И было это совсем недавно, а будто прошла целая вечность.

— Да, это было в начале лета. А теперь вот и лето кончается.

— Наше лето. Наше медовое лето. Можно так сказать? Медовое лето — как медовый месяц? Можно?

— Можно, наверное. Поехали?

— Поехали.

Он стал заводить мотор, а мотор что-то не заводился, и ^тогда она сказала:

— А знаешь, я ухожу с работы.

— Что?

— Ухожу с работы. Вернее, перехожу на другую.

Он даже заводить перестал.

— Уходишь? Куда, на какую другую?

— На телевидение. Можешь себе представить — диктором! Один мой друг устроил. Вернее, он как-то, много лет назад, посоветовал мне пойти туда, но тогда я почему-то пропустила это мимо ушей, а теперь вот вспомнила и позвонила ему… Он там работает, но я честно, благородно, без всяких хлопот с его стороны, — торопливо добавила она. — Меня даже экзаменовали, дали текст, я прочла и по-азербайджански и по-русски. Ну и внешне, — она улыбнулась, — вполне подошла. И даже один из главных там комплимент мне сделал: «И красива, и скромна, и, главное, телегенична, а это редкость».

Мотор наконец завелся, и они медленно поехали по песчаной дороге к шоссе. Заур думал о новости с недоумением и не мог понять, радует его это сообщение или огорчает. Он не знал причин ее решения, но предполагал, что оно так или иначе связано с их отношениями, сложившимися этим летом, и, следовательно, с ним самим. Это слегка тревожило, ибо решения, тем более столь кардинальные, накладывают долю ответственности на того, с кем они в той или иной степени связаны.

— Что же это ты вдруг решила?

Он знал, что ответ будет точным и определенным, без всяких попыток уйти от сути, и не ошибся.

— Из-за тебя, — сказала она.

— Из-за меня?

— Конечно. Мне было бы трудно видеть тебя каждый день, зная, что ты уже не мой.

«А разве я когда-нибудь был твой?» — чуть не брякнул он, но проглотил готовую было вырваться фразу и сказал то же самое по-другому:

— А что изменилось в наших отношениях?