«Даст Тахмина адрес и телефон?» — думал Заур беспокойно, хоть и понимал, что этот пьяный разговор живущих в разных городах людей ничего не значит.

— Меня можно найти через Мухтара.

— Он что, ваш любовник, этот чертов персюк? — спросил Саша.

— Нет, — сказала Тахмина сухо.

— А кто же ваш любовник?

— У меня нет любовника, — сказала Тахмина. — У меня есть муж.

— А кто же ваш муж?

Секунду поколебавшись, Тахмина указала на Заура:

— Вот он.

Потом Заур и Тахмина долго спорили: у кого лицо вытянулось длиннее — у Саши, у Мухтара или у самого Заура? Потом она объяснила Зауру, что сказала так, чтобы Саша не приставал. В тот момент Заур готов был убить кого-нибудь из-за Тахмины или умереть сам. И, видимо почувствовав его состояние, Саша сказал Зауру почти трезвым голосом:

— Бога ради, только не вздумайте ломать мне ребра, я догадываюсь, что вы в состоянии сделать это блестяще. Я же просто так, от чистого сердца. — И, меняя тему, повернулся к Мухтару: — Старикан, а давненько мы с тобой не пили. Помнишь Пал Палыча-то, нашего декана?

— Ну конечно.

— Помер же.

— Я знаю, давал телеграмму.

— А я даже телеграмму не мог дать, я был в Каннах, понимаешь, представлял нашу последнюю картину, а приехал — мне сказали…

— И как вам понравилось в Каннах? — спросила Тахмина.

— Ээ… Надоело все — приемы, коктейли, а выпить толком невозможно. Ну, посмотрел там новую картину Феллини, ее еще у нас в Союзе нет… Ну, старик, обратился он к Мухтару, — это обалдеть можно.

— А по-моему, — сказал Заур, — Феллини от барокко пришел к рококо.

Это заявление было столь неожиданным, что некоторое время все ошалело смотрели друг на друга, и наконец Саша сказал:

— Ну, ты выдаешь, старик!

А Тахмина расхохоталась и сказала:

— Молодец, Зауричек!

Заур залпом выпил еще рюмку и заявил, что единственная картина, которая на него по-настоящему подействовала, это «Тарзан». Ему хотелось, чтобы они посмеялись над его примитивностью, дремучей отсталостью, но неожиданно Лена сказала:

— Совершенно верно, я тоже так считаю. Тарзан — по крайней мере мужчина, а не… — она не договорила.

— А вы тоже — режиссер? — спросил Саша у Заура.

— Нет, — сказал Заур, — я тунеядец, маменькин сынок, сижу на шее у родителей.

— Тоже дело, — мирно сказал Саша. — Тоже большое искусство — сидеть на шее у родителей, да еще и жену туда усадить.

— Ну, зачем ты так, Зауричек? — укоризненно сказала Тахмина.

— А мне надоели ваши разговоры: Феллини, Канны, таланты, звезды, паруса, пленки и прочая мура. Я самый обыкновенный, простой человек.

— Ну, это уже скучно, — сказала Лена. — Демагогия какая-то пошла. Давайте-ка лучше выпьем.

— А между прочим, — сказал Саша Зауру, — представитель простого народа, где вы достали такие шикарные туфли? Я вот их даже в Париже не мог найти.

— Нравятся? — спросил Заур.

— Весьма. Посмотри-ка, Лен.

Все посмотрели на ноги Заура. Заур подумал и сказал:

— И совершенно новые. Толкаю.

— За сколько?

— За сорок. Сам купил за шестьдесят.

— А какой у вас размер?

— Сорок два.

— Мой размер. Надо же!

— Хотите? — сказал Заур.

— За сорок, говорите?

— Да, только с условием, что вы свои туфли даете мне, я свои даю вам, и вы платите мне тут же, сейчас. Саша подумал и сказал:

— Договорились.

Мухтар, Тахмина и даже Лена не успели опомниться, как Заур и Саша обменялись туфлями, и Саша сказал:

— Лен, дай ему сорок рублей.

— Да не чуди ты…

— Дай, говорю. Туфли — блеск, это он по пьянке отдает. Протрезвеет, передумает.

Лена дала ему сорок рублей, и Мухтар сказал:

— Ну что ж, раз вы такие коммерсанты, давайте выпьем за новые туфли Саши.

— И Заура, — добавила Тахмина.

Заур, извинившись, встал, незаметно прошел к официанту, рассчитался за ужин и вернулся.

— Ну, пора, — сказал Саша. — Все выпито, все съедено, и коммерческая операция успешно завершена, время и по домам.

— Вы идите, — сказал Мухтар, — я вас догоню.

Заур, выходя из зала, с наслаждением следил, как Мухтар подзывает официанта.

Они вышли на улицу. Из одной машины водитель, разогревавший мотор, крикнул:

— Саш, Лен, вы домой, что ли?

— Ага.

— Ну, давайте залезайте.

Саша и Лена, извинившись, сказали, что их подзывает сосед, и все равно им ехать в разных направлениях, попросили передать привет Мухтару и вообще чтобы звонили, заходили, когда в следующий раз окажутся в Москве, а завтра они вылетают в Киев, а то можно было бы увидеться. Они сели в машину, помахали, и машина, развернувшись, поехала к площади Восстания. И в это время вышел Мухтар.

— Как вам не стыдно, Заур? — сказал он беззлобно. — Ведь это я пригласил вас на ужин.

— Что? — сказала Тахмина. — Так вот почему… Дурачок ты!

Она бросилась ему на шею и повисла, визжа.

Зауру не хотелось выпускать ее из объятий, хоть он и чувствовал тяжелое присутствие Мухтара.

— Вы в метро? — спросил Мухтар.

— Нет, — сказал Заур, — мы пройдемся пешком.

Мухтар попрощался и торопливо зашагал к станции «Краснопресненская», и Заур, задержавшись взглядом на ссутулившейся усталой спине и мешковатой фигуре режиссера, подумал о Мухтаре его же словами: измятая простыня, которой уже никогда не быть парусом и которой парус может только сниться в одиноком номере гостиницы в чужом городе.

Холодный, пронзительный бакинский ветер бил в стекло будки телефона-автомата, в которой Заур окоченевшими пальцами вращал ледяной диск.

— Алло.

— Это я.

— Ага, — сказала она, и в голосе ее не было ни радости, ни огорчения серый бесцветный голос, серый бесцветны тон, серый бесцветный день.

— Когда мы встретимся?

— Я сама тебе позвоню.

— Когда?

— Не знаю.

— Сегодня?

— Нет, нет, не сегодня, и не завтра, и не послезавтра. Через несколько дней.

— Но почему?

— Потом, Заур. Мне надо решить один важный вопрос. Потом ты узнаешь. Прошу тебя, только очень прошу, ты мне пока не звони, хорошо? Несколько дней, неделю, может быть. Так надо. Хорошо?

— Ну хорошо, — сказал он без особого энтузиазма.

— Слово мужчины? Я сама тебе позвоню. Ну, пока.

— А ты меня любишь?

— Люблю, люблю, — поспешно и как-то машинально сказала она, и в этих словах было больше желания поскорее закончить разговор, чем вложенного в них смысла.

— Ну хорошо, до свидания, — сказал он.

— Пока, — сказала она и сразу же повесила трубку. Он некоторое время слушал короткие, назойливо одинаковые гудки — ду, ду, ду…

Проходили дни, и он вздрагивал от каждого телефонного звонка на работе и дома, но Тахмина не звонила. И мать, чувствуя его состояние, нервное и раздраженное, по-своему толковала его, вернее, имела несколько толкований, каждое из которых тревожило ее.

После решимости, проявленной Зауром с поездкой в Москву, Зивяр-ханум поняла, что на этой стадии радикальные меры могут дать лишь обратный эффект, и избрала другой путь: ежедневно малыми дозами, намеками или открыто, резко или мягко, но методично и неустанно изливала по каплям, по крупицам собранную информацию о «непорядочности» Тахмины, о ее прошлых и недавних похождениях, и всякий раз, до того как Заур пресекал эти разговоры или просто уходил из комнаты, из дому, она успевала посеять в нем зернышко отчуждения и сомнения, уязвить его самолюбие.

— Я слышала, — говорила Зивяр-ханум, — что не ты один был в Москве? — Заур, не чувствуя подвоха, прислушивался к следующей фразе. — По тому же поводу, что и ты, и в то же самое время там был и Мухтар Магеррамов, — заканчивала она, зная, что Заур, может быть, уже и не услышит продолжения. — Как же вы ее делили-то? В другой раз:

— Вчера смотрела телепередачу. Режиссер — Магеррамов. Вы же с ним почти родственники…

Заур выбегал из комнаты, не зная, как ему быть; все требования не вмешиваться в его дела и все ссылки на то, что он уже взрослый, приводили к тому, что разговор откладывался на несколько часов или, в лучшем случае, на сутки. Оставался единственный выход — уйти из дома, и он внутренне был готов к этому, даже не задумываясь особенно, куда и к кому пойдет.