- Заходите, пожалуйста.

Нам помогли раздеться. Когда с меня стянули гимнастерку и нательную рубашку, обнажилось левое плечо, покрытое свежими кровавыми потеками, тянувшимися из-под бинта на шее. Стараясь причинить мне меньше боли, один из помощников врача осторожно снял насквозь промокший бинт и стал смывать следы крови вокруг раны.

- Как же это вы умудрились разорвать шов? - недовольно покачал головой врач.

Выслушав объяснение, он понимающе кивнул:

- Неудивительно, что шов разошелся...

Когда новые швы были наложены, а раны перевязаны, врач устало сказал своим помощникам:

- Теперь в награду за испытания, выдержанные этими ребятами, выделим им из наших скромных запасов по пятьдесят граммов спирта. - Он дружески подмигнул нам: - Сейчас это для вас будет лучшим лекарством.

Терпеливо ожидавший нас у двери матрос предложил:

- Пойдемте, покажу вход в трюм, там вам будет теплее.

Осторожно спускаемся вниз. Где-то тускло светит лампочка. Повсюду плотными рядами лежат раненые. После дневного света чувствуем себя ослепшими и в нерешительности стоим у лестницы.

- Проходите, товарищи, в противоположный угол, - доносится прокуренный голос какого-то доброжелателя, - там свернут канат, на нем и устроитесь. Больше свободных мест нет.

Раненые лежат так плотно, что, передвигаясь, мы не можем не задеть кого-нибудь. Послышались стоны, возмущенные крики. Осыпаемые ругательствами, наконец натыкаемся на плотно свернутый канат. Подложив под себя шинели, в изнеможении растягиваемся на нем.

Невыносимо душно. Я весь в липком поту. Краем гимнастерки вытираю лоб, нос. Страшно хочется пить. Лейтенант что-то бормочет.

- Ты не спишь, Семен? - спрашиваю я.

- Одна тысяча сто тридцать шесть дьяволов фашистам, - несется в ответ. - Одна тысяча сто тридцать семь дьяволов фашистам... - Прервав свой странный счет, Семен поясняет: - Отвлекаю себя таким образом... успокаивает.

- И на каком же количестве дьяволов ты успокоишься?

- Не знаю, - неуверенно отвечает Семен, - пока не усну...

Однако ни ему, ни мне уснуть не удается. Не выдержав, лейтенант поднимается и решительно заявляет:

- Ты, Саша, как хочешь, а я выбираюсь наверх.

Снова сопровождаемые недовольными возгласами, пробираемся к выходу. С трудом выползаем на палубу и, сделав несколько глубоких вдохов, пьянеем от холодного морского воздуха. Долго стоим, прислонившись к металлической обшивке надстройки, потом, шатаясь, словно пьяные, медленно подходим к матросам и просим принести воды.

- Сейчас, братки!

Плотный широкоплечий моряк с добрыми глазами принес воду и по одному сухарю.

- Не знаешь ли, почему стоим?

- До рассвета невозможно идти: вода нашпигована минами, как колбаса шпиком.

Любопытство толкает нас к борту. На одной из лодок матросы отталкивают шестами какой-то рогатый шар. Догадываюсь, что это морская мина, и мгновенно забываю о холоде.

Первая ночь кажется нам особенно длинной. Когда холод одолевает нас, мы спускаемся в трюм и, присев на последних ступенях лестницы, дышим теплым загазованным воздухом, пока голова не начинает кружиться.

Наконец выглянуло солнце, его лучи разогнали предрассветную мглу.

Командир осторожно ведет корабль. Около полудня вдруг поднялась суматоха: послышались громкие команды, матросы забегали по палубе, корабль заметно увеличил скорость хода, открыли огонь зенитное орудие и крупнокалиберные пулеметы - три фашистских самолета сбрасывают бомбы. Забыв о минах, командир, маневрируя, кидает корабль из стороны в сторону, не дает фашистским летчикам прицелиться.

Пожилой солдат, недоверчиво поглядывая то на море, то на небо, говорит соседу:

- Вот так! Самолеты нас обстреляли, в море мины подстерегают, того и гляди наскочим и попадем к самому господу богу, хотя и не получали от него приглашения.

- Ну, если бог нас не приглашал, на кой ляд мы ему нужны. А черт из наших краев, говорят, убрался, как только война началась, не перенес здешнего ада. Так что есть надежда, Ефим Петрович, что мы с тобой живыми и невредимыми доберемся до Новороссийска.

Ефим Петрович и после такого заверения не успокоился. Он остановил проходившего мимо матроса:

- Скажи, браток, а шторма не ожидается? Вроде ветерок подул.

Матрос внимательно посмотрел вокруг, даже носом потянул и успокоил:

- Не бойся, дядя, пока тихо, море спокойное. Должны добраться благополучно.

Ефим Петрович покрутил головой, тяжело вздохнул. И вдруг тихонько запел глуховатым, но приятным баритоном:

Нелюдимо наше море, День и ночь шумит оно, В роковом его просторе Много бед погребено...

Сосед Ефима Петровича, красноармеец с интеллигентным, немного грустным лицом, просит:

- Ефим Петрович, не нагоняй тоску. Романс этот я очень люблю и с удовольствием послушаю его в другой раз. А сейчас спой что-нибудь повеселее.

Но Ефим Петрович никак не мог перестроиться. Прищурившись, он поглядывает на море.

- Посмотри вокруг, Сергей Ильич, - предлагает он вдруг. - Что ты видишь? Одну холодную, мрачную сырость без конца и края. А вспомни, какой штормище был, когда в Феодосию шли, ужас. Думал, хана, до берега не доберемся. До войны не видел, но слышал, что море - красота непередаваемая. Насмотрелся теперь на эту красоту. Жив буду, по доброй воле ни за что сюда не приеду.

Сергей Ильич неодобрительно качает головой.

- В Сибири, - продолжает Ефим Петрович, - моря нет, одни леса. И лучше их для меня ничего нет. Зайдешь в лес - воздух чистый, пахучий, вдыхаешь его - и все мало. Прозрачность и звонкость в нем необыкновенные. Березы одна другой красивее: одна раскидистая, величавая, другая тоненькая, как молоденькая девушка. Протягивает тебе веточки, словно поиграть приглашает. Листочками шелестит. Срубить такую - ровно жизнь загубить. Или сосны. Стоят так важно: мол, знаем большую тайну, да не скажем никому. Верхушки, точно золотой пылью осыпаны, на солнышке греются. А уж как птицы поют! Коленца немыслимые выводят, одна птаха перед другой старается...

Сергей Ильич слушает с улыбкой.

- Любишь ты лес, Ефим Петрович, хорошо о нем рассказываешь. Только на море напраслину не возводи. Видел ты его не в лучшее время: то шторм, то студеная, промозглая' погода, когда все окрашено в серый цвет. Думаю, что и лес в такую погоду непривлекателен.

Ефим Петрович машет рукой, возражая. А его сосед, задумчиво глядя вдаль, продолжает:

- Жаль, что не пришлось тебе видеть море в летний солнечный день. Тогда оно соперничает с небом своей красотой, яркостью и чистотой красок. Поезжай летом на море, не пожалеешь...

Пригретые солнышком, мы вслушиваемся в неторопливую беседу бойцов. Незаметно подкрадывается дремота и смеживает веки...

И еще одну ночь корабль простоял в открытом море. К холоду мы постепенно притерпелись, но голод давал о себе знать все сильнее. Экипаж раздал все, что мог выделить из своих весьма ограниченных запасов. На нашу долю выпало по два сухаря и миске жидкого супа. Зато на третий день мы жадно всматривались в знакомые очертания Новороссийска и с нетерпением ожидали, когда корабль пришвартуется к причалу.

В ожидании встречи с врагом

Томительно течет время в Ворошиловске{21}. Вспоминаю Сочи, где целые дни проводил в парках. Здесь двери госпиталя закрыты - зима в самом разгаре.

Во время перевязки случайно услышал разговор об ухудшении здоровья капитана Николаенко. "Неужели комбат?" - подумал я встревоженно. У сестры узнал номер палаты.

- Алтунин? И ты здесь! - удивленно развел руками Николаенко, когда я предстал перед ним. - Вот не ожидал, думал, батальоном командуешь... Ну, как дела в полку? Давно оттуда?

- Следом за вами, - усмехнулся я. - Не успел командование принять.

Выслушав рассказ, как рота пыталась перерезать шоссе в Старом Крыму, Николаенко тяжело вздохнул:

- Успели фрицы подтянуть свежие силы!

Мы с жаром начали анализировать результаты высадки десанта, пытались строить прогнозы дальнейшего развития событий в Крыму. Николаенко, выпросив у кого-то карту, нарисовал радостную картину, как наши войска с Ак-Монайских позиций нанесут решающий удар по фашистской группировке и очистят Крым. Однако шли дни, а радио и газеты не сообщали о переходе войск в наступление с Ак-Монайских позиций. Николаенко, прощаясь со мной перед эвакуацией в тыловой госпиталь, сказал: