Поскольку они ничего этого не делали, я подозревал, что дело у них движется к свадьбе.
Ну, а мои мужские увлечения даже в молодости отступали перед увлечениями медицинскими: я отменял часы и даты свиданий, что-то переназначал, извинялся и, тоскуя, снова переназначал.
— Чтобы заслужить вашу мужскую любовь, надо заболеть, — сказала Маша. — И как можно серьезнее! Из больных и здоровых вы всегда выберете больных. И лишь им отдадитесь, так сказать, целиком.
— Но они для меня не имеют пола.
— Мы с Пашей поэтому и решили, что вы останетесь вечным холостяком.
«Мы с Пашей» — так начинала Маша, которая в целях экономии времени часто высказывалась за двоих. Проявления чувств они считали непозволительной слабостью. «К чему напрягаться? — провозглашала Маша от их общего имени. — Не следует напрягаться!» Главные жизненные установки и выводы она, как и докторские советы, повторяла дважды, втолковывая их собеседникам и утверждая в своем собственном сознании.
Маша и Паша не любили ничего «сверхположенного», но положиться на них было можно.
… Первый конфликт между мной и главврачом произошел, когда Маша и Паша решили окончательно соединить свои жизни.
— С одним из них нам придется расстаться.
— Тогда уж сразу с тремя!
Командир гусарского полка был восхищен моим рыцарством, но огорчен неразумностью. Сперва он захлопал: ладонь и пальцы одной руки полностью совпали с ладонью и пальцами другой:
— Ого, мушкетерство! В наш век это такая же исчезающая драгоценность, как серебро. Но интересы коллектива Владимир Егорович? При всех обследованиях это супружество будет вноситься в графу недостатков.
— В больнице существуют только интересы больных, ответил я. — И обследовать здесь должны не состояние семейной жизни врачей, а состояние тех, кого они лечат. Это с точки зрения истины. А теперь с точки зрения демагогии, столь любимой всякими комиссиями и обследованиями… Соединять мужа с женой — это хорошо, прогрессивно, а разъединять — плохо, реакционно. Вы согласны, Семен Павлович?
— А если начнутся декретные отпуска? Накануне на мой вопрос о детях Маша ответила:
— Чего не будет, того не будет!
— Почему? — подал голос будущий муж.
— Не напрягайся, Паша! Без моего участия это произойти не может, а с моим — не произойдет.
Но я таких гарантий давать не стал.
— Вы же, Семен Павлович, не мыслите жизни без…
Я указал на стекло, под которым хохотал, капризничал и восторгался окружающим миром его сын. Фотографии прослеживали путь Липнина-младшего от родильного дома до порога технологического института.
— Ну что ж, второй раз отступаю. Или, точнее сказать, уступаю. Второй раз!
Он вел счет своим уступкам и отступлениям. Оплата по счету ему нужна была лишь одна: мое послушание.
В каждом отделении у Семена Павловича было свое доверенное лицо или, употребляя его, липнинскую, терминологию, был свой телохранитель. У нас таким лицом являлась старшая медсестра, которую, как монахиню, звали сестрой Алевтиной.
Сначала сестра Алевтина подавляла хрустящей, накрахмаленной чистоплотностью, а потом краткостью и категоричностью аргументов, основным из которых и все завершающим был один: «Это распоряжение главврача».
Указания его касались прежде всего проблем госпитализации и кому какое внимание следует оказать. Тут у Семена Павловича была детально разработанная система, своего рода шкала ценностей. Он предпочитал госпитализировать людей с подозрением на какие-либо заболевания. Я называл их «подозрительными больными», ибо неизвестно было, больны они или нет.
— Показанием для госпитализации является только недуг, а противопоказанием — отсутствие оного, — сказал я как-то сестре Алевтине.
Губы исчезли с ее лица — так она их умела поджимать в знак протеста.
И надобность в дефицитных лекарствах, — продолжал — или ненадобность в них тоже будут определяться не требованиями свыше, а требованиями болезней.
Я вторгался в монастырь сестры Алевтины со своим уставом — и она этого потерпеть не могла.
Семен Павлович часто провозглашал, что у нашей больницы научно-профилактический профиль.
— Такой профиль и такой фас входят в противоречие с целями хирургии оказывать скорую помощь — это ее вечное предназначение, — сказал я главврачу.
Но «скорая помощь» объезжала нашу больницу стороной: известно было, что тяжелых случаев Липнин не любит. Вслед за ним остерегалась их и сестра Алевтина. Я знал, что в пору юности не оставившей на ее бесстрастном лице о себе ни малейших напоминаний, старшая медсестра работала в госпитале. «Что же заставляет ее изменить той поре? — спрашивал я себя. И отвечал: — Это могла сделать только любовь».
Сестра Алевтина, несмотря на свой пенсионный возраст, была влюблена в главврача. Как, впрочем, и многие другие медсестры и практикантки… Поскольку дома у Семена Павловича все было «в полном порядке», это не бросало тени на его репутацию: ему поклонялись, им восторгались, а он продолжал любить только жену и сына: да, он такой!
Со всем, что не касалось лечения, у нас в больнице обстояло особенно хорошо… Часто устраивались вечера самодеятельности и культурного отдыха. Главный врач неизменно на них присутствовал. Подчеркивая свою принадлежность к зрелому поколению, он исполнял на рояле предвоенные танго и вальсы, а потом, не отрываясь от поколений, идущих вослед, оказывался в эпицентре танцевальных свистоплясок. Он слыл демократом: умел душевно выслушивать и еще более душевно объяснять, почему просьба не может быть выполнена.
Сестра Алевтина была не просто поклонницей, а именно телохранительницей главврача: она не позволяла нацелиться в его сторону ни иронии, ни даже шутке.
После того как Семен Павлович попытался сосредоточить все внимание местной хирургии на начальнике необходимого ему стройуправления, я сказал сестре Алевтине:
— Он был бы счастлив, если бы все важные для него люди нуждались в операционном вмешательстве. А еще лучше — если б можно было заманить их к нам в больницу здоровыми!
Тут уж я вторгался со своим уставом во владения самого Липнина. Губы старшей медсестры спрятались на продолжительный срок: она осуждала меня.
Несчастье произошло прямо за нашим больничным забором: Шоссе считалось загородным — и водители, вырвавшись из плена городских правил, развивали непозволительную скорость. На такой скорости таксист и врезался в столб со стрелкой и словом «Больница». Он отделался нелегким испугом, а женщина, сидевшая рядом с ним, была без сознания. Неожиданный и беспощадный удар пришелся по ней… Об этом сообщили из приемного отделения.
— Надо… «скорую помощь», — сказала сестра Алевтина.
— Помощь окажем мы! — ответил я. — Прикажите санитарам мчаться с каталкой за ворота.
— Надо согласовать с Семеном Павловичем.
— И вы работали в госпитале? Вы?!
— Не вы же там работали, Владимир Егорович, — бесстрастно ответила она. И все же набрала телефон главврача. Но его не оказалось на месте.
— Машу и Пашу ко мне! — приказал я. Она подчинилась.
Ординаторы вошли в кабинет с распухшими, перегруженными сумками. Маша, спортивная одежда которой обычно не отличалась от Пашиной и не имела никаких особых женских примет, на этот раз была с белой кисеей на голове. Казалось, она по-девичьи, из любопытства и озорства примерила чей-то чужой головной убор.
— Вы не запамятовали, что сегодня у нас свадьба? — спросила она. — Утром расписались… В собственной глупости. Теперь дорога одна — в ресторан. Мы за вами заехали.
Сестра Алевтина не сообщила им, значит, о катастрофе за больничным забором.
— Извините… Но предстоит срочная операция. Срочнейшая! Вы оба необходимы, — сказал я. — Женщина погибает.
— Где погибает? — спросила Маша.
— За нашим забором. Автомобильная авария!
— Мама… понимаете ли… — начал Паша.
— Мой муж хочет сказать, что его мама сойдет с ума: в ресторане собрались гости.
— Вот именно, — подтвердил муж.
