Головной батальон попытался выполнить приказ, был встречен плотным прицельным огнем шестиствольных минометов, а уже на самом берегу крупнокалиберными пулеметами. Они били из кустарника на немецкой стороне, щедро и без опаски: когда еще русские подтянут артиллерию, чтобы их подавить!.. Светящиеся веера то здесь, то там разворачивались над темной вечерней водой; потери все возрастали. А "геща" застряла, даже моторов пока не было слышно. Комбат рискнул, выдвинул на прямую наводку взвод "сорокапятимиллиметровок" из приданной батареи. Но едва эти пушчонки затявкали, как немцы навалились на них всем скопом: опять ударили шестиствольные минометы, а следом, почти сразу, - тяжелая артиллерия. Одну пушечку все же удалось спасти.
Похоже, немцы упирались всерьез.
Дивизия подтянулась к реке и стала разворачиваться. В лесу зазвякали топоры, зашаркали пилы; через час капитана Кулемина вызвали на КП. Предстояло получить обычное задание: "уточнить передний край обороны противника... наметить... выяснить..." - и т.д. и т.п. В общем, минутное дело; но полковник Касаев решил им воспользоваться, чтобы лишний раз подчеркнуть, кто есть кто. Он сидел в большой палатке совсем один, возле стола, на котором была развернута крупномасштабная карта района, а поверх нее лежали два раскрытых блокнота, паркеровская авторучка и любовно очиненные толстые карандаши "Сакко и Ванцетти" - красные и синие. Карта была немецкая, но наклеенная на марлю. Все уже знали в дивизии, что наклеивать карты было любимым занятием полковника; он специально возил рулон марли и особый клей, от которого карта не желтела и не обесцвечивалась даже через месяц; клей этот, конечно же, он никому не доверял.
Касаев был невысокого роста, очень плотный, но не толстый; вернее сказать - не жирный, что не мешает подчеркнуть, поскольку со стороны он часто казался круглым. На круглой голове носил седой бобрик, но чапаевские усы его были совершенно черными, что вызывало в штабе кривотолки. Некоторые полагали, что Касаев подкрашивает усы. Это можно было бы отчасти проверить, если бы хоть раз удалось увидеть его небритым; но Касаев, что бы ни происходило вокруг, брился два раза в сутки, "как англичанин"; а прямо спросить у него об этом - даже в шутку, даже за рюмкой - никто не решался.
Сейчас Касаев сидел боком к столу, упершись взглядом куда-то в угол, над раскладной походной койкой. Шинель была накинута на плечи и подобрана под локти. Керосиновая лампа с рефлектором висела на столбе за его спиной, так что выражения лица прочесть было нельзя.
Он чуть кивнул, когда капитан доложил о прибытии, но даже не повернулся и сесть не предложил; словно тут же позабыл о существовании Кулемина.
Так прошло минут семь.
Капитан Кулемин понимал смысл этой молчаливой обработки и ничем не выражал нетерпения.
- Ну, как жить будем?.. Как будем воевать, товарищ капитан? - немного повернул голову в сторону собеседника полковник.
Тут бы следовало промолчать, и Кулемин понимал это, но неожиданно для себя сказал:
- Все так же, товарищ полковник.
Ответ был не менее абстрактен, чем вопрос.
Начальник штаба, взглянув на часы, буркнул:
- Надо уточнить передний край противника. Давай, пошевели свою братию. Приказ уже готовится.
4
Разделить роту на несколько групп, наметить каждой из них сектор действия и поставить задачу было для Кулемина делом нескольких минут.
- Возьмешь меня с собой? - шутливо спросил он лейтенанта Пименова. Тот улыбнулся, пожал плечами. - Вот и спасибо.
С Пименовым он шел, конечно же, не случайно. Знакомы они были меньше педели. В прошлую субботу, явившись по вызову к генералу Суржанову и проходя через переднюю комнату, он приметил там незнакомого лейтенанта. Уже одно то, что лейтенант этот сразу и прочно врезался в сознание, было удивительно, поскольку в передней генерала всегда толклось множество всякого военного люда. Несколько раз в день адъютант выпроваживал всех на улицу, но уже через час посетители каким-то непостижимым образом просачивались обратно, и в общем-то, раньше или позже, правдами и неправдами - но к генералу попадали; просто удивительно, каким сложным и густонаселенным становится околоштабной мир, если дивизия задерживается па одном месте дольше, чем на неделю.
Лейтенант этот был явно не из числа просителей. Он и держался-то иначе как-то самостоятельно, уверенно: эдакий утес посреди бурного течения; хотя по званию был самым младшим из присутствующих.
Капитан Кулемин лишь мельком встретился с ним глазами, скользнул взглядом по его фигуре - и это все. Но через несколько минут, разговаривая с Суржаповым, он поймал себя на том, что все время думает об этом парне. Кто он? Как здесь оказался? Почему ею не знаю, если наш?..
Лейтенант был невысок: если на метр семьдесят потянет, значит, ему еще повезло, рассуждал Кулемин. И в плечах не ахти что. Но ладный какой! Словно так и родился с парабеллумом на бедре и с финкой па поясе. Кстати, что у него за награды были?.. Дай бог памяти... Кулемин сосредоточился - профессиональная ведь память, все держит! - и вспомнил: ага, "Отечественная война" первой степени... и две "звездочки", Неплохо! Зря, что всего лишь лейтенант. Ну, может, у него так сложилось.
"Так чем же он запал мне в душу?.."
Кулемин еще подумал, и решил: глазами; как смотрел - вот что его выделило; н как держался, независимо, самостоятельно...
Но и этот ответ не вполне удовлетворил Кулемина. Он еще подумал - и понял наконец: улыбка. Вот в чем соль. Когда они встретились глазами, лейтенант чуть улыбнулся, еле-еле; может, у него только губы дрогнули да в глазах изменилось выражение, но какое богатство было в этой мимолетности! - и доброта, и понимание, и радость от узнавания близкой души, и какая-то ироничность, но тоже дружеская, не оскорбляющая ничуть...
Силы в нем много; и души, - подвел итог Кулемин. У него издавна была такая манера: судить о людях с первого взгляда. Ему часто говорили, что это занятие рискованное, но Кулемин в душе был игрок, он был готов испытывать свой фарт снова и снова, и если бы даже неудачи шли косяком, все равно бы они его не остановили. Кстати, в общем-то в людях он разбирался неплохо; или ему просто везло па хороших людей; или же можно и так сказать; его собственная душевность, открытость, искренность и доброта привлекали к нему людей, в том числе и не самых добрых, и даже злых; но и эти ценили его общество.
