Пименов понимал, что происходит, и притом все время помнил: у каждого из немцев есть при себе пистолет. Если сейчас кто-нибудь из них не выдержит...
Надо было что-то сказать им или сделать что-то такое, чтобы немцы успокоились. Чтобы они сели. Чтобы не чувствовали себя на мушке - однако и не забывали, кто здесь хозяин положения. И Пименов лихорадочно искал эти слова, хотя знал заранее, что их не существует. Потому что прояснять ситуацию он не хотел, иначе вся эта игра ни к чему, а сами по себе немцы не успокоятся.
Напряжение стремительно нарастало.
Тот немец, что прежде сидел спиной к Пименову, нащупал позади себя стол и двинулся вправо, не отводя своих глаз от глаз Пименова; вот он нащупал угол стола, отступил за него, пятится... прямо к окну пятится... все вдоль стола, и руки со стола не снимает, чтобы не спровоцировать русских неловким движением... но пятится прямо к окну!..
Вот и оба других зашевелились, отступили за стол и встали рядом со своим офицером...
Теперь только один не определился. Решится или нет?..
И вдруг сзади в прихожей, Пименов услышал тяжелый топот. Сбив грязь с сапог и отфыркиваясь после дождя, человек решительным шагом прошел в кухню. Это был Витя Панасенков. ППС у него был, конечно, задвинут за спину, а руки он держал на ширинке, которую еще не успел застегнуть...
Увидев перед собою чужие лица и сообразив, что это немцы, Панасенков замер... съежился... внезапно резко метнулся вправо, влево, заскочил в коридор, опять ворвался в кухню, на этот раз уже с ППСом наизготовку...
Пименов ухватил его автомат за ствол и на всякий случай пригнул к полу:
- Отставить!
Уже только потом ему пришло в голову, что у немцев было несколько мгновений, когда русские не следили за ними: были отвлечены маневром Панасенкова. Он так и не понял: они сознательно не воспользовались этим шансом или просто прозевали его.
Немецкий офицер перевел взгляд с Панасенкова на Пименова и понимающе ему улыбнулся.
И Пименов понял, что взрыва не будет. Худшее позади.
Он подошел к столу и жестом предложил немцам сесть.
- Битте.
3
Все-таки надо вернуться немного назад и хотя бы в нескольких словах обрисовать предысторию. Иначе, если не сделать этого специально, придется ежеминутно оглядываться; а ничто так не убивает интереса к рассказу, как бесконечные пояснения и уходы в прошлое.
К сожалению, здесь законы искусства и правды жизни расходятся. Потому что на войне человек живет прошлым; там его думы, там его корни, и даже на будущее он смотрит через призму прошлого. Кстати, о будущем все-таки старались не говорить. Война ведь. Дурной знак.
Накануне-это было 18 сентября - под вечер дивизия вышла к Гауе.
Истекали третьи сутки, как противник исчез.
Такой прыти от немцев не ждали. И такой ловкости тоже. Уж как радовались, когда в ночь на шестнадцатое сбили их с последнего рубежа!.. Соседи давно ушли вперед, ругались по рации чуть ли не открытым текстом: так, мол, растак, и без того людей не хватает, а тут еще по вашей милости приходится держать на флангах чуть ли не каждого третьего... Что поделаешь - Земгалия! То на сотню километров не сыщешь пригодного для обороны рубежа, а то вдруг встретится такое место, что хоть целой армией прогрызайся - все зря, не война, а чистое кровопускание.
Но не долго радовался комдив генерал Суржанов. Когда наутро он затребовал данные о количестве пленных и трофеях и увидел эти жалкие цифры, он понял, что произошло. Однако сразу не поверил. Не хотелось верить, что не побили противника, а он сам ушел. Дивизия бросилась по следу - и "провалилась". Немцев не было нигде.
Плохо, когда враг упирается отчаянно; но куда хуже, если не знаешь, где он, откуда ждать удара.
За обедом маститый, огромный генерал Суржанов был мрачен. Он похвалил все блюда: и заливное, и щи, и любимые биточки с глазуньей, - но каждое только попробовал - и тут же отставлял. Под конец он не выдержал:
- А, черт! В глотку ничего не идет. - Он резко вскочил и крупно зашагал к своему "виллису". Уже сидя в машине, сказал адъютанту:-Разыщи Кулемина... Что-то мне сдается, он с новым начштаба все никак общего языка не найдет.
Капитан Кулемин был командиром разведроты, в просторечьи - "дивизионки". Дело свое он знал и исполнял отлично, и полковнику Касаеву, который прибыл в дивизию только в конце июля, незадолго до начала наступления, это было уже известно. Тем не менее репутация не спасла Кулемина от неприятного объяснения с начальником штаба. Обиднее всего было то, что оба понимали бессмысленность этого разговора. Дивизия должна была спешить, и она спешила, и у разведчиков просто не было физической возможности далеко опередить своих, да еще но всем возможным направлениям.
Застать противника на Гауе никто серьезно не рассчитывал. Хоть и водная преграда, но удержаться на ней было бы мудрено: с вражеской стороны берег реки был пологий; пляжи, заливные луга, редкий кустарник, и с южного берега, с обрыва - вес как на ладони видно. И все же где-то теплилась надежда: а вдруг немцы соблазнятся...
Соблазнились!
Но когда надежда оказалась реальностью, когда в шестом часу вечера командир головного батальона прокричал по рации, что на том берегу немец, что авангард встречен заградительным огнем, причем бьют не только минометы, но и тяжелый калибр - стопятидесятимиллиметровки, а уж их-то немец без серьезного прикрытия держать не будет, - генерал Суржанов все же не поверил в возможность такого со стороны противника нелепого поступка. Карта была перед ним, да он и помнил ее во всех деталях; и у него не укладывалось в голове, зачем нужно было так далеко удирать, чтобы остановиться на самом неподходящем месте.
- Тринадцатый! - сказал Суржанов. - Все-таки попытайтесь форсировать. Будьте понастойчивей, понастырней! Через полчаса к вам подойдет теща (так в его дивизии именовали батальон "тридцатьчетверок"). Но вы не ждите её. Попробуйте сами...
Единственным аргументом, колебавшим уверенность генерала, был мост через Гаую. Не ахти какая ценность, обычный деревянный мост, правда достаточно прочный, чтобы выдержать даже тяжелые танки. Немцы его не взорвали. Может быть, оставили как приманку, чтобы русские атаковали именно здесь - где их как раз и ожидают; а может быть, они готовили контрудар... Но все это было уж слишком просто, слишком откровенно. На этой войне так не воевали.
