— А ведь я к вам, отче, не знаю, как именовать вас. Послал меня отец дьякон. Поговорить надо.

— Это можно, — сказал старик. — Я с властями в мире живу.

Он вышел на улицу, указав на стоявшую под окном дворницкой такую же доживающую свой век скамью — покосившуюся, щербатую.

— Жарковато тебе будет, товарищ начальник, у меня в идоловом капище. Я его сейчас под баньку сотворяю.

— Я вас ненадолго задержу, отче, — извинился Саблин.

— Так и зови, — подтвердил старик. — Для отца Панкратия рылом не вышел: звание не то. А Панкрашкой вроде бы и неловко: все-таки дьячок. А ты хорошо говоришь, товарищ начальник. Вежливо. По-церковному.

— А почему вы меня называете «товарищ начальник»? Я же не в форме.

— Я тебя и в форме видел, когда ты в собор приходил. На участкового непохож. Значит, начальство.

— Память у вас хорошая?

— Как скажешь. Что в старину было — помню. Что вчера — могу и забыть.

— Отца Серафима помните?

— Еще бы. И службы его, и домашность. Каждый денек, с ним проведенный. Бывало, придем с обедни, он перед трапезой и мне свое слово скажет. Церковь, Панкрат, мол, не только молитвенное здание. Она так зовется, потому что всех созывает и объединяет. И я от него и говорить по-евангельски научился, а проповеди свои он при мне писал и мне читал их, всегда спрашивая: от ума или от души? Вот отец Никодим не спросит: у него все от ума. Жесткое слово у него, монашеское. А отец Серафим в миру жил. Бога славил, но и людей не забывал.

— Тяжело было ему с Марьяной расстаться? — спросил Саблин.

— Страдал. Что ж поделаешь, когда указ его преосвященства был таков. Наш архиерей — старых дум человек. Но человек. И быть бы отцу Серафиму в другом приходе, ежели бы владыка не сжалился.

— Хороша жалость, — усмехнулся Саблин. — С любимым человеком порвать, отца у ребенка отнять, а ему что? Молитвы да одиночество!

— Не может священник вторично жениться — не дозволяет устав. Был грех у попа? Был. Ну и пришлось отмаливать.

— А на чей счет Марьяна жила? Запевала в церковном хоре — не велики доходы. А ей ребенка растить.

— Вырастила. Я каждую неделю то подарки, то деньги возил.

— Дорогие подарки-то?

— Не дешевые. Не любил дешевки покойный. Ребенку игрушки или носильное, ей подчас сережки или перстенек. А ежели часы, то с браслетом. Не жалел денег протоиерей.

— Он, говорят, и умер у вас на руках?

— Воистину так. Исповедался у отца Никодима и за Марьяной послал. А ее дома не было — где-то в очереди стояла. И Катюшка из школы еще не пришла. Ну и потопал назад, чтобы еще живым человека застать. Прихожу, а он уже кончается. Приподнял я его, поцеловал в лоб по-христиански, он и умер у меня на руках.

— А он не советовался с вами, как дочь свою обеспечить?

Псаломщик задумался, вспоминая. В старческих глазах его с большими зрачками — должно быть, болел глаукомой — отразилось радостное сочувствие.

— Был разговор, припоминаю, — сказал он. — Даже два. Один раз, когда Марьяна приходила, он при мне ей сказал: о деньгах, мол, не тревожься, я свой вклад на сберкнижке откажу на твое имя в завещании. Ну а кроме того, подарок на будущее, может, бесценный подарок-то. Вот в Загорск съезжу…

— Почему в Загорск? — перебил Саблин.

— К профессору какому-то. Ведь духовная академия у патриарха в Загорске.

Старик рассказывал так медленно, что Саблин опять не стерпел — прервал:

— А зачем к профессору?

— Посоветоваться. О чем? Не знаю, не спросил. Неловко было в чужую душу с назойливыми вопросами лезть. А второй разговор об этом был уже в преддверии смертного часа его. Начался сердечный приступ. Я ему горчичники на грудь и на спину поставил, капли от сердца дал. Отошло. Выпил он холодного чаю с лимоном и говорит: есть у меня сокровище, Панкрат. Так и сказал: сокровище. Никому, говорит, не открываю — что. И тебе не открою, хоть ты и человек верный. Но Катю я на всю жизнь обеспечу. А я его все хозяйство знаю: нет у него никакого сокровища. Думал, гадал о сем — так и не догадался.

Саблин дрогнул, как от удара. Сокровище! Вот откуда попало оно в язык Михеевых, от которых услышала это слово проходившая мимо окон свидетельница. Значит, прав он, предполагая корыстный мотив преступления. Значит, «сокровище» все-таки существует, где-то далеко и хитроумно запрятанное. Но, чтобы найти его, надо прежде всего знать или хотя бы предполагать, что это такое.

— Может, подружки Марьяны знают? — вырвалось у Саблина.

— Не было тогда у нее подружек, — погасил эту надежду старик. — Отец Серафим не любил бабьего трепа.

— А ездил протоиерей в Загорск? — словно ощупью пробивался к загадке Саблин.

— Ездил. Месяца за два перед смертью. Довольный приехал. Даже веселый.

— Не рассказывал вам о своей поездке?

— Не. Даже вроде бы совсем затаился.

— И вы не расспрашивали?

— Мое дело маленькое. Я не духовник. Да и у отца Серафима, ежели он молчит, слова не выпросишь. Строг и взыскателен ко всему причту был. К тем, кто причислен.

— А я к вам за этим и пришел, отец Панкратий, — со вздохом высказал Саблин. — Чтобы побольше узнать о «сокровище». Кто хранит, где хранит, что хранит и зачем хранит.

— Марьяна же и хранит. А зачем — не знаю.

— И я пока не знаю.

— А ты самого протопопа спроси.

— Серафима? Нехорошо так шутить, отец Панкратий, — укоризненно сказал Саблин.

— А я не шучу. Последние месяцы перед смертью покойный начал дневник вести. Каждый денек в школьную тетрадь записывал.

— А где дневник?

— У нового протопопа спроси. У отца Никодима. По воле покойного я тому эти тетрадки и отдал.

Протоиерей встретил Саблина сухо, даже не поднявшись с кресла. Он читал. Не улыбаясь, отложил в сторону книжку и снял очки в золотой оправе.

— Перечитываю классиков, — признался он, — в данном случае Алексея Толстого. По телевизору показывают «Хождение по мукам». Это, по сути дела, фильм о прошлом нашего государства, каким его видят авторы фильма. Вот мне и захотелось вспомнить, каким оно выглядит в первоисточнике.

— Каждый человек по-своему видит прошлое, — заметил Саблин. — Мне тоже иногда хочется на него взглянуть. Для этого я и пришел.

— Объяснитесь.

— Ваш предшественник, отец Серафим, за несколько месяцев до смерти завел дневник. Мне удалось выяснить, что сохранилось несколько школьных тетрадок и что находятся они у вас.

— Допустим.

— Я должен изъять их у вас.

— Вы из милиции?

— Из уголовного розыска.

— Протоиерей Серафим никогда не был и, к счастью, уже не будет под следствием, — повысил голос протоиерей.

— А если под следствием кто-то другой, кого могут уличить или оправдать эти записки?

— Не вижу таких в его окружении. Нет о них ни слова и в его дневнике.

— Я прочту ею и соглашусь с вами, если вы правы.

— А если я не дам вам эту возможность?

Саблин улыбнулся:

— Вы служитель церкви, отделенной от государства, — сказал он, — но, как гражданин этого государства, вы обязаны оказывать ему всяческое содействие.

Отец Никодим, не отвечая, подошел к стенке с книжными полками и с верхней вынул втиснутые меж книгами три школьных тетрадки. Ему было явно жаль расставаться с ними.

— Не понимаю, — проговорил он недоуменно, — зачем вам понадобились записки священника? По какому делу вы собираетесь ворошить прошлое? Ведь это же чужой вам личный мир, свои радости и печаль, свои заботы и прегрешения. Я читал их, как исповедь покойного, а тайна исповеди для меня священна.

— Но у него есть еще сын и дочь.

— Они недостойны этой исповеди. Сын — очень плохой человек, а дочь — пустышка без сердца. Даже траур по матери не надела. Регентша нашего хора, а поет без веры в господа бога нашего и без уважения к религии.

— Обещаю вам, — сказал Саблин, — что я прочту эти записки без веры в бога, но с уважением к написанному.

Из трех школьных тетрадок отца Серафима Саблин сделал всего две странички выписок. Вот они.